Если бы я не был русским

«Булгакомания — это ярмо неполноценной русской интеллигенции», — как-то изъявил мой герой. Серафимомания — ярмо моё, манипуляторово, в которое я пытаюсь перепрячь мутантов от этой самой неполноценной интеллигенции. Нынешнему племени булгаковские коты, воланды и вся эта средневековая, до боли примитивная символика представляется негармоничной и болезненной сублимацией придавленного вертухайским сапогом интеллектуала, пытающегося воображением своим расширить подсапожное пространство до размеров галактики. Тщетно, — констатируют мутанты-вундеркинды. Отпечаток сапога на каждом диалоге, в каждой метафоре, а каждом силлогизме. Я согласен с тем, что целой эпохе русской мысли, поэтического и прозаического слова — родоначалом сапоги и подсапожное пространство, но граждане мутанты! Вглядитесь в Серафима. Нога, гнетущая его к праматери земле, обута не в сандалию ли?

Книга могла появиться на прилавках магазинов уже через полгода. Некоторые нетерпеливцы удивятся слову «уже», потому что они думают, будто книги в наше стремительное время печатаются тоже стремительно. Ошибаетесь. Типографские машины по сравнению с прошлым веком работают немного побыстрей и попроизводительней, а срок напечатания от принятия такового решения до выхода книги длиннее в десятки, а иногда и в сотни раз. Дело-то не в машинах, а в людях. В появлении книги на свет Божий участвует много людей: редакторы, художники, составители, оформители, рецензенты, люди, не афиширующие своего служебного статуса и т. д. И всем им на книгу С. Бредовского, конечно, плевать, отчего время летит стрелой, а работа ковыляет себе потихонечку и то, больше чем вперёд, в бок забирает. При таких условиях полгода — это не срок, а мгновенье. А ведь мог Серафим подобно некоторым, хоть тому же Булгакову, например, состариться, почить в Бозе, а книжка его только-только от одного редактора к другому переползла, а до составителя чтоб добраться, ещё одну человеческую жизнь надо бы в запасе иметь.

Кочегар

Эти полгода Серафим провёл несколько однообразно. Пил, ел, спал, разговаривал с прохожими, юродствовал. Собственно, что плохого в подобном существовании. Огромное количество людей на земле делает то же самое. Ах да, я забыл, ещё люди трудятся. Серафим тоже трудился сутки через трое в котельной, где бросал уголь лопатой в топку, подобно матросу из песни, где: «напрасно старушка ждёт сына домой». Устройство на работу оказалось на деле очень простым. Начальник отдела кадров, конечно, отставной полкан, спросил только: «А ты не еврей?» (фамилия-то на — ский) и, получив отрицательный ответ, без дальнейших разговоров взял Серафимовы документы и, указав, как древний римлянин большим пальцем куда-то вниз, ступай, мол, в кочегарку, отправил его на единоборство с топкой.

Древняя эта топка, несмотря на древность свою, была ненасытна и капризна. Стоило, например, проспать или упустить некий момент, и она гасла. Тогда нужно было ломом разбивать спёкшийся шлак, чистить топку, загружать свежим углём и вновь разжигать. Примитивное это устройство находилось в центре многомиллионного, современного города и обслуживало вполне порядочное и современное заведение. Правда, заведение это было то ли больницей, то ли художественным училищем, в общем, чем-то не особенно нужным современным людям. Зато при котельной имелось сколько угодно свободных углов, в которых при отсутствии более комфортабельного ночлега можно было всегда переночевать. Иногда, правда, мешали напарники со своими «напарницами» и компании, заседавшие или гулявшие напропалую всю длинную, не коротаемую никаким количеством портвейна, дежурную ночь. Но жить или вернее — выживать можно было.

Трое Серафимовых коллег, менявшихся каждые сутки, оказались в общем неплохими ребятами, но, как назло, каждый с явно выраженной тенденцией в сторону какого-нибудь, как это сейчас любят называть, «неформализма». Один был рок-музыкант, другой — юдофоб и третий — кришнаит. А Серафим не склонял выи ни перед кем, что изредка подвигало последних на миссионерство против Серафимова языческого индивидуализма.

Юдофоб Костя со приятелями, регулярно собиравшимися в котельной на Костино дежурство, являлись ещё и узбекофобами, татарофобами, цыганофобами и т. д. Или, если от отрицания перейти к утверждению, то они были русофилами в самом узком смысле русофильства.

— Иди-ка ты к нам, — частенько говорил Серафиму глава узбекофобов. — Всё равно дурочку валяешь без толку.

— А для чего? Чем заниматься? — вопрошал Серафим.

— Как чем? Жидов бить, а лучше всего было бы (с хохотом) жечь их прямо живьём в печке. Да не возмущайся, я пошутил, — говорил Костя, но выражение его русофильского лица мнилось отнюдь не шуточным.