Если бы меня спросили снова

— Нельзя как? На все грабли, на какие только можно, я уже наступил с тобой. Поэтому был с ней предельно честен. Она знала, что я люблю другую женщину. Знала до того, как вышла за меня замуж и до того, как познакомилась с тобой. Я этого никогда не скрывал. Она первой узнала, что твой сын — мой. Она и натолкнула меня на эту мысль. Плюс знала о моих сложных отношениях с отцом, и в том, что я никогда не поступлю со своим сыном, как он поступил со мной — не стану ему врагом, ни секунды не сомневалась, поэтому поддержала, когда я сказал, что должен переехать.

— Вот об этом я и говорю. Нельзя так с живым человеком. Нельзя вываливать на хрупкую женщину свою откровенность как груду камней, из-под которых ей не выбраться. Это жестоко. И бессмысленно говорить, что любишь другую, потому что она всё равно будет ждать любви от тебя. Это бесчеловечно.

— По-твоему, я должен был соврать? Я тоже был в шоке, в смятении, в растерянности. Я тоже не знал, что делать и как правильно поступить, когда узнал, что Андрей — мой сын. И я не вываливал на неё свою откровенность, — развёл он руками. — Мне было не легче. Но я рад, что мне было с кем поделиться и получить поддержку, а не осуждение.

— И что же случилось потом? Ей снова не подошёл климат? — горько усмехнулась Ирка.

Глава 13

— Я её отпустил, — сжал зубы до побелевших желваков Воскресенский.

— Вот как? — приподняла бровь Ирка.

— Бесчеловечно держать женщину, зная, что никогда её не полюбишь. Зная, что какими бы цепями меня ни приковали, я буду их грызть и рваться к тебе. Без права получить прощение. Без надежды обрести, что потерял. Просто идти туда, где горят зажжённые тобой огни.

«Почему же ты не сделала этого тогда? Много лет назад, когда был мне так нужен? Почему? — рвалось из груди. — Почему, чёрт побери, не сделал ничего, пока не стало слишком поздно? Почему никто из вас не настоял? Не взял на себя ответственность? Не принял решение за двоих? Почему?!»

Ирка знала, что на этот вопрос нет ответа. И даже если есть, что от него проку.

Иногда, когда всё настолько запутывается, что концов не найти, не нужно пытаться развязать узел — нужно просто разрубить. Как разрубил Петька…

— Ты не передумала? Может, поедешь с нами? — спросил Вадим, когда мама поставила перед ним кружку с чаем, масло, мёд, сгущёнку и вышла унести пульт и договор.

— Я сегодня уезжаю, — покачала головой Ирка. — Во Владивосток.

— Вряд ли тебе расскажут там что-то новое, — вздохнул он.

— И всё же я рискну.

Ирка обернулась на звук.

Громыхая коробкой, куда складывал только ему понятные вещи, в кухню ворвался Андрей.

— Мама, а можно мне…

— Можно тебе, что? — не расслышала Ирка.

Но он уже сам залез в ящик кухонного стола и что-то искал там среди пробок, старых тупых ножей и пластиковых крышек.

— Риша сказала, мы будем делать бомбочки для ванны, — наконец нашёл Андрей, что искал. — Я возьму? — показал силиконовые формочки для льда.

— Конечно, мой зайчик, — кивнула Ирка. И улыбнулась. Риша! Ирку-младшую он звал Риша. То есть отец назвал её Ириша, но Андрей услышал Риша, так и запомнил. Так и прижилось. — Ох уж эта Риша, — покачала она головой, когда Андрей убежал.

— Жаль, что ты не едешь, — допил свой чай Вадим.

Ирка не ожидала, что он резко встанет, когда сама начала подниматься.

Что они нелепо столкнутся у обеденного стола.

Но она на него налетела, он её подхватил.

И пользуясь тем, что остались одни, не отпустил.

— Это необязательно, — сказал Вадим. — Убеждать всех, что ты его любишь.

Ирка усмехнулась.

— Так бы ты держал меня восемь лет назад, — упёрлась она подбородком в его плечо и оставила его замечание без ответа. — Прости, я вчера наговорила лишнего. Ты ни в чём не виноват, Вадим, — погладила она его по спине. — Я была не в себе.

— Все мы вчера были не в себе. Но клянусь, я бы хотел, чтобы он был жив.

— Мы бы все этого хотели, — выскользнула из его рук Ирка.

Чёрт бы тебя побрал, Вадим! Она так долго и так отчаянно себя убеждала, что в её жизни был только один мужчина — Пётр Северов. Один. Всегда. Просто она упустила момент, когда совершенно безрассудно влюбилась в собственного мужа, потому что всегда его любила. Просто любовь к Вадиму однажды стала не больше, чем автоматическим чувством. Просто всё остальное был долгий и извилистый путь, которым она шла к Петьке.

Так долго и отчаянно, что убедила.

Её номером один всегда был Петька — и точка. И нечего тут обсуждать.

Да, иногда она сбивалась с пути, тщетно пытаясь вырваться из замкнутого круга, по которому бегала, как цирковая лошадь. Иногда бросалась из огня да в полымя, как вчера, когда хотела переспать с отцом Вадима. Махала юбкой, как Эсмеральда, которую любили и священник, и горбун, и красавец.

Но потом Вадим наклонялся к её лицу, касаясь дыханием, или нечаянно прижимал к себе, как сейчас, и всё теряло смысл. Тускнело, меркло, казалось ненастоящим. Хотелось обо всём забыть и остаться. В его руках. Навсегда.

Хуже всего, что он чувствовал то же самое. Только был честнее. Не метался. Не сомневался. Не врал ни другим, ни самому себе.