Если бы не друзья мои...

Опустилась темная ночь. Частил мелкий дождь. Для нас эта погода была как нельзя более желанной. Двигались сотни людей, но так осторожно, так тихо, что шороха не было слышно. Максим Синица возглавлял штурмовую группу.

В нижнем белье гитлеровцы выскакивали из хат, почти в каждом дворе завязывалась схватка. На Павла Тимохина наседало несколько фашистов, и ему на помощь подоспел дядя Миша. Из окна раздался выстрел, и из уст в уста полетела скорбная весть: убит Михайло Орлов.

С огороженного высоким забором двора застрочил вражеский пулемет. Синица отдал приказание:

— Уничтожить огневую точку!

Донесли:

— Немцы забаррикадировались в угловом доме.

Синица бросился туда.

Все вокруг ярко освещено — из города сюда направлены прожектора, в конце села бушующим пламенем охвачен маслозавод. Синица поспевал всюду, везде слышался его зычный голос. Вдруг он, покачнувшись, упал. Два партизана понесли его к санитарному пункту.

Наша победа над вражеским гарнизоном была полной. Центральный штаб партизанского движения горячо поздравил нас радиограммой.

Но большая радость партизан была омрачена гибелью дяди Миши и Максима Синицы.

И сейчас как живой стоит перед моими глазами коренастый, широкоплечий человек с густой красновато-рыжей бородой, и кажется, слышу его голос:

«Враги, видно, плохо знают Орловых. Не ступать нам с ними по одной земле, так говорю я, Михайло, так говорят мои дети. Так будет!»

Михайло, живы твои дети, мы — твоя семья, мы, народные мстители, говорим с тобой:

«Так будет!»

Дорогой мой друг Максим!.. Разве смогу забыть тебя? Помню твою мечту:

«Кончится война — поступлю в военную академию…»

Не слезы уймут наше горе, не плачем почтим вашу память, боевые товарищи, — не такое теперь время, не утих еще грохот боев. Пройдут годы, и внукам будут рассказывать деды:

«Здесь партизаны бились за освобождение родной земли, здесь могилы тех, кто отдал жизнь за счастье народа…»

Я назначен на место Синицы. Трудна для меня работа начальника штаба бригады. К тому же настали напряженные дни — кругом накапливались немецкие части, которые не сегодня-завтра перейдут в наступление против нас.

Мы собирали силы и готовились снова навязать врагу бой. Целую ночь сидели мы у костра с нашим топографом и чертили схемы гарнизонов, на которые собирались напасть. В моем планшете уже лежал черновой набросок боевого приказа, который будет зачитан перед строем.

Дни стояли теплые, солнечные, просохла земля, лес был по-весеннему прозрачен и наряден, только по вечерам еще было свежо и прохладно. Комбриг Боровский, его помощник и я выехали под вечер на рекогносцировку места будущего боя. С опушки леса мы хорошо видели, что делается в деревнях.

Ночью пошел дождь.

— Такая же погода была, когда мы напали на Столпищи. — Боровский улыбнулся. — Моросящий дождь — хорошая примета.

Первыми тронулись разведчики, за ними головная походная застава. Вскоре все благополучно достигли исходных позиций, вражеские часовые ничего не заметили. Мы затаились и с нетерпением ждали сигнала — взлета ракеты.

Младший командир Михаил Полещук, — когда он поступил в отряд, ему не было и шестнадцати лет, — получил задание пробраться с отделением в село, укрыться вблизи немецкого штаба и, как только мы откроем огонь, уничтожить гранатами штаб и лишить гарнизон командования. Шедшие на это дело люди знали, какая опасность им грозит: когда начнется наступление на гарнизон, они окажутся не только под вражеским, но и под нашим огнем.

Молодой командир перед уходом произнес только:

— Есть уничтожить вражеский штаб!

Полещук со своей группой исчез в ночной темноте.

Рядом со мной лежал отец Михаила, парторг роты Сергей Федорович Полещук. Уже третий год отец с сыном воюют рука об руку. Мне чудилось, я слышу, как бьется его сердце.

Часы показывали без пяти минут двенадцать. Боровский зарядил ракетницу. Как долго тянутся последние минуты!

Наконец раздался гулкий выстрел, зеленый клок огня со свистом взвился вверх и рассыпался снопом огненных брызг.

— Огонь!

Стреляли наши минометы, противотанковые ружья, пулеметы, русские, немецкие, французские, чешские винтовки, шла пальба из автоматов, обрезов, даже из пистолетов и наганов. Такой густоты огня мне с тех пор, как я в партизанах, не доводилось видеть. Со стороны села донеслось несколько сильных взрывов — это наши забросали немецкий штаб противотанковыми гранатами.

Снова в воздух взмыла ракета, на этот раз красная, — она обозначала:

— В наступление! В атаку!

Наше могучее «ура» неслось нестихающими раскатами все ближе и ближе к селу, а когда мы на мгновение затихали, его поддерживало и продолжало лесное эхо. Горе тому, кто теперь попытается встать на нашем пути! Все мчались вперед, один обгонял другого, — пока ошеломленный враг не пришел в себя, каждая секунда дорога.

Кто пустил в ход гранаты, кто пробивал себе дорогу винтовкой — все наши подразделения действовали слаженно и энергично. Фашисты словно обезумели — босиком, раздетые, они, дико крича, бежали, бросали оружие.

Привели пленного — он находился в охране штаба, когда его захватил молодой Полещук.

— Сколько тут вас? — начал я допрос.