Если любишь – отпусти

В доме Эли тоже было много настоящего и правильного, ее тоже любили, обнимали, гладили по голове, волновались, когда она болела, но у нее никогда не было бабушек и дедушек. Никогда седой человек в очках не рассказывал ей на ночь сказку, никогда ее не обнимали морщинистые руки. Да, у нее была бабушка, Эля ездила к ней в психиатрическую больницу под названием «Сабурова дача» – туда бабушку определила тетя Поля. Но бабушка эта была совсем другая, она, как бы это сказать, числилась бабушкой, но в понимании Эли ею не была. Все началось после того, как бабушку выгнал молодой муж – Эля этого не помнит, она была очень маленькая. Бабушка вернулась к ним на Дмитриевскую и после этого начала путать день с ночью, просила кушать, как только из-за стола встанет, и однажды бросилась с ножом на соседа, называя его именем мужа. С ножом, потому что муж этот забрал у нее все драгоценности, с которыми она к нему прибыла, и выгнал. Вот эти драгоценности она с маниакальной настойчивостью требовала от соседа, и в конце концов он пригрозил вызвать милицию, если бабушку не увезут подальше. Пришлось отправить ее в психушку. Эля не помнит, чтобы бабушка называла ее по имени, не помнит, чтобы обнимала. Она всегда смотрела в сторону и, когда ее проведывали, говорила только о муже и шкатулке. Бабушка не узнавала ни маму, ни тетю Полю, и, если честно, Эля не любила ездить на Сабурову дачу – у нее потом долго на душе скребли кошки при воспоминании о других больных, особенно тех, к кому не приходили. Ей запомнился один худой парень, все время выглядывавший из-за дверей отделения, а однажды, когда санитарка выводила к родственникам больного, он тихонько выскользнул в коридор и прижался к стенке, не сводя огромных темных глаз с входной двери. Он совсем недолго там простоял, минуты две-три, но за эти минуты Эля увидела в его глазах столько тоски и печали, сколько не видела за всю жизнь.

Эля с детства знала, что еще одна бабушка, папина мама, и оба дедушки давно умерли, когда ее еще на свете не было, но когда люди умирают, остаются могилы, а тут никаких могил, будто и не было людей. И папина могила далеко, мама туда редко ездит. Страшно все это, будто что-то невидимое, но очень нужное вырвано из сердца, и без этого очень нужного жизнь Эли не будет настоящей. Эля поделилась своими переживаниями с Шуркой, и он предложил поехать на кладбище и сделать там символические могилки.

– Будешь туда цветы приносить. Если позволишь, я с тобой пойду.

Еще бы! Она очень хотела с ним везде ходить, готовить уроки по химии и по немецкому – они с Элей лучше всех в классе знали немецкий. Эля слышала, как Шурик говорит с бабушкой по-немецки, а она отвечает ему на каком-то другом, очень похожем языке. Оказалось, то был идиш, но Шура с бабушкой отлично понимали друг друга.

Воскресным днем на седьмой марке трамвая ребята доехали до кладбища в конце Пушкинской, бывшей Немецкой улицы – мама и тетя Поля до сих пор называют ее Немецкой. Далеко за ворота они не заходили, а почти рядом, справа, нашли пустое место, и, пока Эля прижимала к груди веточки сирени, Шурка нагреб прихваченной с собой маленькой лопаткой четыре холмика и на каждый положил по камешку. Эля рядом с камешками положила сирень, и после этого Шурка показал ей могилы их семьи. О! Такого она еще не видела – массивные высокие камни, почти в ее рост, с надписями на непонятном языке. Шура сказал, что это идиш, а камни называются мацейвами, и они ушли. Вечером Эля поведала маме и тете Поле о холмиках. Они заплакали, и тетя Поля вынула из буфета штоф с водкой, настоянной на апельсиновых корках, и селедку, посыпанную зеленым луком, выращенным на подоконнике.

С каждым днем Эля все сильнее влюблялась, а Шурка… Иногда ей казалось, что Шурка ее тоже любит, но чаще приходила в отчаяние, что она для него просто друг, что ему нравится с ней гулять, обсуждать книги, фильмы – и все… Их мнения редко совпадали, и, когда Шурка объяснял свою точку зрения, а делал он это весьма эмоционально, ей становилось страшно – он ее точно не любит. В минуты неверия она плакала в каком-нибудь укромном месте, а потом снова верила, что она для него не как все. И вдруг Шурка сообщил, что уезжает на летние каникулы. Она чуть в обморок не упала. Как? Куда? На Южный берег Крыма. Зачем? Астму лечить, у него аллергия на книжную пыль. Какая ирония – он так любит читать… Шурка уехал. Свет померк в глазах Эли, к тому же с ним уехали его дедушки и бабушки, и ей оставалось одно: каждый день хоть разок прошмыгнуть мимо его дома, тайком косясь на занавешенные окна, чтобы его родители не увидели. Вернулся Шурка в середине августа. Эля побежала на вокзал вместе с Ниной и Левой – они провели лето в городе, и, увидев Шурку, снова едва не потеряла сознание: из вагона к ней вышел не мальчик, а красивый загорелый юноша. Он вырос, теперь он выше Эли, выше Левы. Она стояла как вкопанная. А тут подбегает Нинка и как бросится Шурке на шею: «Ой, я так по тебе соскучилась!» Лева Шурке руку пожал, в сторонку отошел, смущенный такой, улыбается, лоб трет, носом шмыгает…