Если (ЛП)

— Возможно, потому что она рифмуется с анестезией.

— Возможно.

— Это когда твои ощущения перекрывают друг друга. Ты можешь видеть звуки или пробовать на вкус слова. У меня полимодальная синестезия, а это значит, что куча ощущений нахлынывает на меня сразу.

— Подожди. Ты видишь звуки?

— Это одна из модальностей, — он сделал кавычки в воздухе, — да.

— Это невероятно. Что ты видишь?

— По-разному. Музыка отличается, скажем, от рева пожарной машины. Однообразные звуки, как белый шум, я не вижу. И эмоции иногда заставляют меня видеть цвета, и ощущать что-то на моей коже и кончиках пальцев, и иногда я пробую на вкус эмоции или слова или даже прикасаюсь к ним. У меня очень редкий случай. Большинство людей имеют одну или две модальности, у меня их больше, чем пара.

Я посмотрела на картину и указала на нее.

— Так ты видишь это? — спросила я в неверии.

— В большей степени, но как я и сказал, но не совсем верно. То, что я вижу, более красиво.

Он случайно снова выдал это слово мне, и его последствия вызвали приятный трепет в моем животе. Он не говорил это, что бы снискать расположение или заставить меня чувствовать себя лучше. Он говорил, потому что для него это был важный факт.

— Это изумительно. Это беспокоит тебя? То, что они все сразу обрушиваются на тебя?

— Голубой цвет беспокоит тебя? Ветер беспокоит твою кожу? Я никогда не знал ничего другого. Это не беспокоит меня. Это может отвлекать. Время от времени это утомительно. Но некоторая окружающая среда может так действовать на любого. Даже нормальный человек не всегда может долго выносить рок-концерты, хоть и любит рок. Я привык любить это. Так или иначе, сейчас это намного слабее. Искусство помогало мне уменьшать давление, когда синестезия становилась сильнее.

В этот момент раздался стук в дверь. Я не ждала никого, и, подойдя к двери, посмотрела в глазок. Тревор.

— Эй! Что ты здесь делаешь? — спросила, распахивая дверь и обнимая его.

— Джордан сказал мне забрать тебя. Я пытался дозвониться до тебя и предупредить. Оставил голосовое сообщение. — Я даже не слышала, что мой телефон звонил.

— Сколько время?

— Почти шесть.

— О боже мой! Дерьмо! Я должна собираться!

Тревор посмотрела на Эша.

— Привет, Эш.

— Привет, — сказал Эш.

Затем я сложила дважды два: Джордан хотел, чтобы Тревор проверил меня. Эш сорвал рисунок с мольберта и свернул его, несмотря на то, что он еще не высох.

— Я пойду.

— Ты не должен убегать, ты все еще можешь позависать с Тревором.

— Нет, я должен идти.

— Ты можешь оставить вещи здесь. Приходи когда захочешь рисовать. Хотя наверно ты должен предупреждать меня.

Он кивнул и начал уходить.

— Подожди, — сказал он. — Теперь у меня есть телефон. — Это звучало так свежо и мило, поскольку он говорил о телефоне, как о каком-то артефакте.

Он вытащил небольшой складной черный телефон, и если бы я ничего не знала о нем, с его заляпанными краской волосами, джинсами и щетиной, я бы решила, что он хипстер с забавным телефон.

Мы обменялись номерами.

Я проводила его до двери.

— Я бы хотела снова создавать с тобой искусство, — сказала я. — И я не думаю, что ты чокнутый. Я думаю, что ты потрясающий.

Он натянул свою шапку на глаза и потянул ее обратно, чтобы его волосы не лезли в лицо.

— Спасибо тебе, — сказал он. И только тогда я заметила, что он сбрил бороду, которую я видела ранее сегодня. Он развернулся и ушел.

Эш

Топая по коридору после того, чем бы это, черт побери, ни было с Бёрд, я чувствовал себя живым, и у меня кружилась голова. Я не позволил ей увидеть это, но она расшевелила во мне то, что я пытался сдерживать.

У большинства людей души были скрыты внутри их разума и тел, но у Бёрд она была вывернута наизнанку. Ее танец, за которым следовали широкие прозрачные цветные ленты, был воплощением божественного дара. Ее танец был самым ближайшим местом, куда я мог попасть к небесам, не умирая.

Когда она танцевала под Oh Darling, цвета вокруг нее усиливались, ее ореол лавандового затемнялся до пурпурного. Ясные угловатые очертания, как экзотические кристаллы, рождались и умирали в великолепном взрыве, как фейерверки в моем поле зрения. Тепло, которое она часто излучала, перемещалось от моих плеч к моим пальцам, как это обычно и происходило, но в этот раз оно также перешло в моему торсу и опустилось ниже к паху, и это было за гранью небес. Это был экстаз. В этот момент я понимал ощущения Бернини, когда он любил свои скульптуры и Караваджо, когда он рисовал.

В этом была причина, почему я держал это в себе, изолированный, подальше от того, о чем я заботился. Чувствовать себя хорошо было опасно. Мне нужно быть спокойным, мне нужно было сдерживать цвета, ощущения и вкусы настолько неосязаемыми, насколько это было возможно. Я ненавидел лекарства, потому что они притупляли и крали все, кем я был. Но у меня не было выбора: препараты были необходимым злом, чтобы сдерживать мою болезнь.

Когда Бёрд подтолкнула меня рисовать, она думала, что я боюсь облажаться, но я давно облажался. Я боялся снова стать в этом хорош.