Если (ЛП)

— Нет, весь образ. Они никогда не возьмут танцора с весом в сто пятьдесят килограммов независимо от того, насколько он хорош. Они никогда не выберут танцора с подобным лицом. Это ЛА, место на Земле, в котором всегда встречают по одежке.

— Так не должно быть, — сказал та, которая указала им на жестокость с их стороны.

— Послушай, я уверена, что она прекрасный человек. И она правда очень хорошенькая, судя по ее не изуродованной стороне. Но нереалистичные ожидания не делают никому одолжений.

— Наверное, — ответила девушка.

В этот момент я рыдала в свой компрессионный рукав, чтобы не издавать звуков. Из-за нескольких слов я мгновенно превратилась в девятиклассницу старшей школы, когда несколько чирлидерш сказали мне не беспокоиться насчет прослушивания, потому что я не подхожу под их физические стандарты. Я была маленькой. Побежденной. Внутри меня была огромная яма размером с шар для боулинга, наполненная отчаянием. Может, она была права. Может, я обманывала сама себя.

Я всегда представляла, что произойдет вот такая подобная сцена, и я с высоко поднятой головой заткну их фразой: «Мое лицо может быть покрыто шрамами, но я никогда не буду таким же уродливым человеком внутри, как вы».

Но сейчас я просто хотела уменьшиться до размера атома и исчезнуть. Уже давно я не чувствовала себя настолько уродливой. Незначительной. И я не чувствовала триумфа или дерзости.

Я хотела забыть весь этот опыт и никогда не говорить об этом.

Поэтому я ждала, когда они уйдут.

Я выскользнула из кабинки, вымыла руки и промокнула лицо салфеткой, но мои глаза были опухшими. Я покинула уборную так незаметно, как могла. Девушки стояли группкой дальше по коридору, но одна из них заметила меня и выпучила глаза. Я опустила голову и прошла мимо них. Они начали шептаться, но я покинула зону слышимости так быстро, как могла. Я просто хотела, чтобы последние несколько часов моей жизни исчезли.

Эш

Я чувствовал себя дерьмово из-за того, как в панике убежал из квартиры Бёрд. Я пойму, если она не захочет снова видеть меня, но я хотел — нуждался — увидеть ее.

Мою музу. Я всегда насмехался над этим словом. Клише. Слабое. Сентиментальное. Я был независимо потрясающим. Эксцентричным. Увлекал за собой. Мне не нужна была муза. Но, видимо, тут уже не было выбора. Я понял, что муза не просто вдохновляет. Она вырывает из тебя искусство, как хищник вырывает кишки. Хаотично, жестко, но у художника нет выбора в этом вопросе. Муза решает.

Медленно Бёрд вытаскивала художника, которого я похоронил, художника, которым я боялся стать вновь. Художника, который умер, когда погибла моя сестра.

Влюбленность в Бёрд станет последним толчком, который вытащит меня из самоизгнания. Если просто наблюдение за ней вынудило меня взять в руки баллончики с краской, то, что я сделаю, когда по-настоящему буду с ней?

Когда мы целовались, я был в ужасе, что этой волны сексуальной энергии может быть достаточно, чтобы щелкнул переключатель. Но я не позволил себе возбудиться. Вместо этого я начал беспокоиться, а когда я беспокоился, мое волнение также могло стать спусковым крючком. Я принял больше лекарств чем обычно, и подумал, что это работает, потому что чувствовал себя дерьмово, но не чувствовал, что теряю контроль.

Но Бёрд уже так глубоко вросла в меня, что я не мог держаться на расстоянии. Теперь, когда мы поцеловались, она была воплощением сексуальности и искусства, две мои любимые вещи воплотились в одном величественном, ярком человеке.

Поэтому я обнаружил себя у ее двери. Я стоял там примерно десять минут, прежде чем постучал. Я был готов что меня прогонят, или что я не найду радостную Бёрд, которая всегда была готова творить.

Я постучал.

Ничего.

Я ждал.

Снова постучал.

Ждал.

Я собрался уходить, хоть и знал, что она была там. Я мог слышать ее передвижения за дверью. Когда я повернулся, то услышал, как отодвигается засов, и дверь распахнулась. Никакого приветствия. Я осторожно повернулся и двинулся к двери. Дверь была широко распахнута — знак, что мне разрешено войти, но меня не будут приветствовать.

Я заслуживал холодного приема.

Я шел неспешно, кинул сумку на обычное место. Я бы хотел, чтобы мои шаги не издавали никакого шума, но мои ботинки, ударяющиеся о деревянный пол, привлекали еще больше внимания к неловкому молчанию.

Она яростно очищала свою крошечную кухню, и было очевидно, что она задалась целью не смотреть на меня. Мольберт стоял там, где и обычно, и зеленые листья нашего недорисованного дерева все еще были там.

— Привет, — сказал я, закрывая за собой дверь.

Она отвернула свое лицо подальше от меня.

— Привет.

Я определенно не собирался спрашивать, хочет ли она танцевать.

— Не стесняйся рисовать или что-то еще, — пренебрежительно сказала она.

Ее лавандовая аура была тусклой и почти белой, но это было больше связано с тем, что я чувствовал, чем с тем, что она на самом деле была таковой.