«Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг.

И в рабочей среде, по мнению как ОГПУ, так и партийных органов, «как пораженческого, так и контрреволюционного характера настроения и разговоры наблюдаются исключительно среди тех рабочих, которые ранее состояли в тех или иных политических партиях (главным образом, меньшевики)»^{397}. Проверить это утверждение не представляется возможным, хотя, с другой стороны, в нем, очевидно, есть доля истины: в политических партиях состояли рабочие, отличавшиеся более высоким уровнем образования, социальной активности, и, в силу этого, более склонные к критической оценке существующего положения.

В целом, как подчеркивает М.М. Кудюкина, реакцию населения на «военную тревогу» 1927 г. «вполне можно определить как поведение в условиях начинающейся войны. Широко циркулировали слухи не просто об угрозе войны, а о начавшихся военных действиях. Угроза вскоре оказаться на оккупированной противником территории оказывала заметное влияние на принятие решений»^{398}. Примерно о том же пишет Н.С. Симонов: «Судя по характеру поведения, страна оказалась в своеобразных условиях имитации внешней войны»^{399}.

Любопытно отметить один характерный нюанс — своеобразный «феномен отложенной тревоги». Считается, что к концу 1927 г. ситуация более или менее нормализовалась. Прекратились пугающие выступления советских лидеров, снизился тон прессы. Сводки на первый взгляд демонстрируют некоторое снижение «военных настроений». И тем не менее зимой 1928 г. вновь появляются многочисленные свидетельства о неспокойном настроении в целом ряде регионов, в частности на Урале: «Крестьяне у нас до того перепуганы насчет войны, что только о ней и говорят. Разубедить их почти нет никакой возможности. “Почему, — говорят они, — нет мануфактуры, муки. Да потому, что скоро будет война и хлеб отбирают для войны”. Селькор Фофанов из Кунгурского округа сообщает о некоей пророчице, которая говорит: «Весной этого года будет война и возьмут от 18 до 45 лет всех на войну, а после войны наступит на царство монархий» [так в тексте — авт.]^{400}

Прошло совсем немного времени, и в ходе конфликта на КВЖД появились слухи о войне с Китаем. В июле 1929 г. власти Северного Китая захватили телеграф КВЖД, закрыли советские учреждения, арестовали более 2 тыс. советских граждан. 18 августа войска Чжан Сюэляна[40] вторглись на территорию СССР. СССР разорвал дипломатические отношения с Китаем; с 11 октября по 20 ноября части Особой Дальневосточной армии отбросили китайские войска, разоружив 8 тыс. человек. 22 декабря был подписан Хабаровский протокол о ликвидации конфликта и восстановлении советского контроля над КВЖД.

Правда, на сей раз слухи о войне возникали большей частью в восточных районах страны. В Центральной России этот конфликт прошел не то чтобы незамеченным, но, во всяком случае, столь острого отклика, как пограничные инциденты с Польшей, не вызвал.

По сведениям политотдела Пермской железной дороги, в августе 1929 г. настроение железнодорожников было «в основном здоровое», однако это не помешало распространению самых невероятных слухов о том, например, что город Чита «занят китайцами, где был бой и убитых тысячами хоронили». Опять превалируют скептические представления о развитии конфликта: «СССР слаб начать войну с Китаем, и КВЖД придется отдать без боя, так как иностранные рабочие за нас не заступятся». Наконец, противники Советской власти вновь ожидали от Китая освобождения от Советской власти: «Долго медлят китайцы с войной, надо бы давно прибить эту сволочь, чтобы не заражали молодое поколение дурацким духом… Раз с Востока начало, а там 15 000 человек русской армии во главе с Семеновым, то и Запад не дремлет, конец коммунистам будет неизбежен»^{401}. Любопытно, кстати, высказывание относительно «заражения молодежи» — антисоветски настроенные граждане ощущали, как с каждым годом укрепляется за счет смены поколений социальная база режима^{402}.

Именно по случаю событий на КВЖД ГПУ отмечало «волну энтузиазма» у студентов, которые «все единогласно записались в организованные отряды добровольцев и с охотой проводят военные занятия»^{403}. Студенты конца 20-х годов по социальному происхождению, жизненному опыту, политическим симпатиям заметно отличались от своих сверстников — современников революции и Гражданской войны^{404}. Поэтому такая реакция молодежи, увлеченной революционной романтикой и не представлявшей, что такое на самом деле война, становится с тех пор и надолго преобладающей.