«Если мир обрушится на нашу Республику»: Советское общество и внешняя угроза в 1920-1940-е гг.

Своеобразная ирония истории заключается в том, что с начала 30-х годов опасность войны становится гораздо более реальной: в мире появляются силы, заинтересованные в переделе мира любым, в том числе военным способом. Япония начинает широкомасштабную агрессию в Китае, при этом первым шагом явился захват Манчжурии — в результате подлинный, а не мнимый очаг войны возникает на границах с СССР. Фашистская Италия самоутверждается в Абиссинии, и Лига наций (как, впрочем, и в случае с Китаем) оказывается бессильна. Наконец, к власти в Германии приходит Гитлер, главным внешнеполитическим тезисом которого был пересмотр итогов Первой мировой войны.

Конечно, все это было известно в Советском Союзе; советская пропаганда постоянно напоминала о нарастании международного кризиса; предпринимались, как в 1935 г., попытки заключить союз с потенциальными противниками Германии. Но все же импульс предыдущей войны заметно ослабел, мирная жизнь (если можно так сказать о жизни советского общества рубежа 20–30-х годов; по крайней мере, жизнь в отсутствии войны) вступила в свои права. Советская власть оказалась достаточно устойчивой. Подрастали и вступали в сознательную жизнь новые поколения, с иным взглядом на мир. Эпоха «призраков войны» уходила в прошлое. Наступила эпоха военной реальности, когда действительно приближавшаяся война порой казалась призрачной.

Снижение уровня ощущения военной опасности отмечали и представители властей. Так, уже в феврале 1929 г. генеральный секретарь Осоавиахима Л.П. Малиновский писал в секретной записке на имя заместителя председателя организации С.С. Каменева, что, «несмотря на растущую и бесспорную угрозу войны, отчасти в связи с известными успехами борьбы Советского Союза за мир, отчасти вследствие сосредоточения усилий на разрешении внутренних задач, представление о непосредственной военной угрозе в сознании масс притупилось»^{410}.[42]

Ситуация привычной неопределенности ярко описана в дневнике М.М. Пришвина за июль 1929 г.: «Демонстрация возле памятника Ленину… Быть или не быть войне… Кожевников — 90% за войну. Трубецкой — 90, что не будет^{411}. Привыкли к войнам, знаем, что никто ничего не знает и не может знать. Если война, то ехать в Переславище не надо, конечно, буду складываться все-таки, потому что 80% все-таки за то, что войны не будет. (Конечно, все от англичан, захотят — война, захотят — нажмут на Китай, и все успокоится)»^{412}. Прошло несколько месяцев, и тот же Пришвин в феврале 1930 г. уже с откровенным недоверием комментирует слухи о войне с Англией: «Перемученные люди начинают создавать легенды. Вчера слышал, будто английский посол срочно выехал из Москвы. Сегодня говорят, будто англичане заняли Соловки». А уже в марте он отмечает: «Заметно многие перестали думать о войне, что, по всей вероятности, и более верно: не будет войны»^{413}.

Подобные высказывания со временем встречались все чаще. Конечно, ожидания войны исчезли не вдруг и не могут быть датированы ни конкретным месяцем, ни даже годом. Тот же Пришвин в июне 1930 г. подмечал: «Вся интеллигенция верит, что будет скоро война, и все о ней говорят»^{414}. К.И. Чуковский в своем дневнике (запись от 19 ноября 1930 г.) приводит любопытный разговор. Один из собеседников «солидно уверял, будто Запад не хочет воевать с нами, я сказал, что войны не будет, но тут Шк[ловский][43] вспомнил, что накануне империалистической] войны я тоже уверенно говорил: “войны ни за что не будет”, и он, Шк[ловский], тогда мне верил…»^{415}.

И все-таки уже на рубеже 30-х годов все чаще стали раздаваться уверенные голоса: «прозевали [агрессоры — авт.], теперь нам воевать не страшно»^{416}. Постепенно, вслед за успехами советской промышленности и хотя и не очень заметным, но все же реальным повышением уровня жизни по сравнению с началом 30-х годов, подобные голоса звучали все чаще. Среди молодежи стали распространяться воинственные настроения, о которых часто вспоминали советские мемуаристы. Но и свидетельства того времени говорят о том же. Так, В.И. Вернадский записал в дневнике в марте 1932 г.: «Говорят, среди коммунистов две партии — молодые хотят войны, считая, что это начало окончательной борьбы против капиталистических стран»^{417}.

С другой стороны, длительное ожидание войны привело к любопытному психологическому феномену: война, которой боялись, вдруг стала представляться приемлемым выходом из создавшегося положения, способом снять накопившееся напряжение. Тот же Пришвин, который на протяжении всех 1920-х гг. писал о войне с явным опасением, в ноябре 1930 г. вдруг стал «утешать» своего приятеля тем, что «скоро должна быть война», а присутствующий при этом его сын заметил: «Я, папа, радуюсь твоему бодрому настроению. — Чем же бодрому? — А вот то, что ты сказал: скоро война…» Прошел год, и в декабре 1931 г. в дневнике Пришвина появляется новая запись: «Суетятся, бегают, война бы поскорей, один конец»^{418}.