Если очень долго падать, можно выбраться наверх

– Черт, старик, я не просек, что они со мной играют. Влез к ним в машину и сказал, чтоб попробовали на меня что-нибудь повесить. Это их добило. Они озверели. Если бы я был темнее на рожу, они отбили бы мне почки. Если б я был Хеффалампом, остался бы с поломанными ребрами. Так потом и вышло: в три часа ночи они сцапали одного пачуко и со всей дури измолотили его пряжками. Но мужик был крут, должен тебе сказать, – как-то тяжело и очень злобно. Даже когда полились слезы, это все равно получилось круто. Вот так, а я вполз обратно в свой Иммунитет: ни валентности, ничего вообще. Старая добрая инертность, без нее никак. К такой срани, как там, даже близко подходить нельзя.

– А бороться?

Гноссос принялся непроизвольно теребить волосы и откидывать их назад.

– Мало греческого, старик. Слишком много коптского. – Со стекла снова потекло, капли теперь срывались часто и падали ему на штаны. – Наутро меня выставили из города; шериф косил под Джона Уэйна, пальцы за ремнем, сказал, чтобы я валил покорять запад. Но я по пустыне обошел город и после полудня вернулся обратно – солнце в это время жарит, легавые спят, поэтому я прикинул, что можно найти пуэбло, узнать, чего там делают индейцы, когда Матербол пропал. Но это не пуэбло, старик. Только дурацкий викторианский особняк торчит среди полыни. Покрашен киноварью. Во всех комнатах в силках болтаются дохлые сороки, мебель красного бархата, кермановские ковры, мягкие алжирские оттоманки, портреты деятелей англо-бурской войны. И запах, скажу я тебе, – так может вонять только смерть. Я все это видел через окно, кстати говоря, – и не подумал лезть внутрь. Я рассчитывал на что-то более божественное.

– А не дьявольское?

Догадливый, скотина.

– Может быть, не знаю. На почтовом ящике – полустертое имя, что-то вроде Мо-жо, толком не разобрал. Сон еще приснился, как раз той ночью, когда по пути в Вегас меня подобрала цаца из Рэдклиффа, муза, можно сказать. Тот пачуко, о котором я тебе рассказывал, – у него слезы превратились в перья и теперь липли к щекам. И что-то там с матерью: она отнимала его от груди, потому что еще целая очередь стояла на кормежку. Потом ее сосок превратился в кусок хирургической трубки, и она повесила ребенка на крючок в викторианском доме.

– Где ты сам был в этом сне?

– В очереди, старик, последним. Где ж еще?

По заваленному листьями проезду они добрались до мрачного, обшитого вагонкой дома Калвина. Две тени по обе стороны входа – что-то вроде живой изгороди – придавали ему некую анонимность; дождь размывал снежные отвалы. Кое-где на деревьях покачивались лакированные маски и хитро поглядывали по сторонам. После первой же оттепели из хляби покажутся разукрашенные пни с желтовато-розовыми или фиолетовыми дуплами. В глубине двора на крыльце, к которому вела дорожка из каменных плит с выложенным мозаичным тигром, стояли жена и дочка Калвина. Об их ноги, урча, терлись полдюжины котов с ремешками на шеях.

Уже открывая дверцу, чтобы выйти и поздороваться, Гноссос почувствовал, что его касается рука. Губы Блэкнесса вновь сложились в подобие улыбки, а темное лицо замерло напряженно и сочувственно.

– Послушай, Гноссос, сегодня не нужно стараться… – Пауза. – Ты меня понимаешь?

– Еще бы.

– То есть, будет время и получше, да?

– Да ладно, старик.

– Может лучше просто поговорить… – Неуверенно. – Расскажешь еще что-нибудь…

– Эй, ну правда, ты же знаешь, какой я маньяк по части шаны. Начнут мерещиться пауки, усыпишь меня каплей ниацина. – Последнее слово, означавшее близкое знакомство с добропорядочностью и здоровым образом жизни, он произнес, высвобождаясь из «сааба», когда все его внимание уже поглотили люди на крыльце. Старые друзья, с виду немного изменились.

Бет вышла вперед, в восточном изяществе ее манер почти полностью растворилось наследие среднеатлантических штатов. Сдвинув с бедра складку сари, она произнесла:

– Гноссос. – Из желтого шелка высвобождается украшенная браслетами рука, глаза сияют. – Как здорово, что ты вернулся.

– Ну, привет, Бет… Ким.

Девочка покраснела – цвет ее кожи менялся, вторя отцовской смуглости, словно мягкое эхо, неспокойные руки сцеплены за спиной. Одиннадцать лет, может – двенадцать. Смотри, как обрадовалась.

– На ужин сегодня карри, – прошептала она быстро, – и мамины рисовые пирожки.

– Шутишь. – Касаясь пальцем кончика ее носа.

– Заходи, Гноссос. – Калвин у него за спиной стряхивает с обуви снег.

– В гостиной, если тебе не терпится.

Кому, мне? Поговори с дамами:

– Идите в дом, девушки, а то простудитесь в этих своих пеньюарах.