Если очень долго падать, можно выбраться наверх

– Ну, выбирать там не приходится. Может, в следующий раз перейду границу и ни на чем не зависну. Я тебе скажу, старик, в этой стране невозможно шагу ступить, чтобы куда-нибудь не вляпаться. Мышиные хвосты в лимонаде, в шоколаде – гусеницы, повсюду мерещатся личинки, прогрызают все подряд. – Он перевел взгляд на каплю – просочившись сквозь плотно закрытое стекло, та уже приготовилась сорваться с вибрирующей рамы. – Даже в пустыне. Я по наивности ожидал найти там какие-нибудь дюны – хоть что-то кроме «Арапахо Мотор-Инн» на девяносто два номера, и все с «Прохладой Белого Медведя». А огни! Розовые, желто-зеленые, рубиновые, пурпурные, голубые – нужно запрягать мула, чтобы сбежать от этого сияния, старик, поверь мне. Даже в песках валяются гондоны. Сплошная сушь и горячий ветер, понимаешь, в сушь там втягиваешься по-настоящему. – Сорвавшиеся капли слились на лобовом стекле в ручеек и поползли наверх дрожащим шариком. – Старик Плутон вцепился в пейзаж своими грязными когтями, как полагается. Прешься подальше от повседневного космоса, а получаешь в морду взбитые сливки и пирожные от «Бетти Крокер». Тебя может прибить молнией, но это не так смешно. И если кто-то просто отправит твоей мамаше горстку праха и волос, кому нужны такие шутки? – Он скрестил пальцы, защищаясь от наговора.

– Честно тебе скажу, я был готов выкинуть белую тряпку, настолько Проникся Таосом. Кто мог подумать, что я найду его именно там: маленький городишко, полный тряпок, мексиканских шалей, серебряных талисманов, нефритовых колец и прочего мусора. Но тем не менее – из теней выплыл индеец, завернутый во фланелевое одеяло – целиком, до самого лица, ничего не видно, кроме глаз. А на одеяле прошито, Калвин, одно слово. Одно слово, правильно?

– Матербол.

– Что же еще? Так он приманивает людей. Рассылает своих мальчишек в таких вот одеялах, и человек идет следом. Если окажется легавый, они разберутся быстро, с виду – настоящие отморозки из «Четырех перьев», придушат струнами от пианино; но они умеют вычислять чистых торчков. Он привел меня в бар с водостоком над самой дверью, типа саманный дом в переулке. Трубу я запомнил, потому что там не бывает дождя. И в баре меня ждет не кто-нибудь, а Луи Матербол собственной персоной. – На запотевшем стекле Гноссос рисует букву М. – Стоит за стойкой и вытирает стаканы. Сидни Гринстрит. Жирный, лысый, в лиловых подтяжках, без рубашки, по всему пузу потеки пота – громадная бочка, кроме шуток – и жует сен-сен. Рядом – изможденная цаца из пуэбло, наверное, жена, в бордовом платье, и тянет что-то из галлонной банки через хирургическую трубку. Ты бы посмотрел, старик, на это буйство. Знаешь, что он сказал? Я и минуты не простоял в дверях, а он говорит: «Ты наверняка знаком с работами Эдварда Арлингтона Робинсона». Вот тебе и Грибной Человек, дядя, я-то думал, что нашел его. Лорд Бакли в роли Гогена готов мне мозги вправить раз и навсегда, так? Целыми днями только и знает, что мешать это пойло, которое у него называется «Летний снег». Белый кубинский «бакарди», толченый кокос, колотый лед, молоко, апельсиновый шербет, и все это взбивается в миксере «Уоринг». Потом он разливает его в охлажденные чашки, а ободки протирает мякотью кактуса. Прямо в пену крошит мескаловые почки и шоколадные опилки. – Гноссос стер со стекла М. – И я выдержал, понимаешь, о чем я: две, а то и три недели подряд валяться на полу, въезжать в его декламации и базарить с электролампочками. Старик, он все разложил по строчкам, всю эту микки-маусовскую хренотень – четко, словно «Марш времени»; его старуха за это время поехала настолько, что куда бы ни двинулась, по пути зависала на свечках и забывала, за чем шла. И никакой жратвы. Только «Летний снег» и болтовня Матербола днем и ночью, если ему только не нужно было взбивать пойло. Каждые четыре часа – новые смены индейцев в одеялах приходят и садятся квасить. Чистая эйфория, старик. Кое-кто посреди сеанса начинал хихикать, а к концу весь бар просто сам был не свой, такая на всех накатывала слабость. Эдвард Арлингтон Робинсон, старик, – нужно слышать самому, иначе не поверишь. И каждый год он выбирает нового. В прошлом это был Джон Гринлиф Уиттиер, а может, Джеймс Уиткомб Рили. План, как он его разложил, – циклическое переложение, в начале «Жена из Бата», а финал – «Пуховая Опушка». До самого конца я не понял только одного: чем он берет индейцев. От чердака до подвала, старик: сбережения всей жизни, государственные облигации, серебряные рудники, нефритовые залежи – все, лишь бы присосаться к хирургической трубке.

– Но он так и не показал тебе солнечного бога.

– Его накрыли. Как-то вечером я вернулся с припасами, и не нашел ничего. Окна заколочены, никаких следов. Только несколько засохших огрызков кактусов, да скорлупа опродотворенных яиц. Ходили слухи, что свою старуху он угробил, в подвале типа камеры пыток, клещи и кислота, рыболовные крюки. А, да, водосточная труба – из нее хлестали потоки воды. Жуть.