Если покинешь меня

— Перебежчики — и не взяли с собой ни котелка, ни ложки? — укоризненно покачал головой толстяк. — Не понимаю, что вы за люди? Разве у вас едят руками? Я еще не видел ни одного чеха, который бы имел при себе котелок и ложку.

В тепловатом супе плавали сгустки какого-то застывшего жира, однако ребята, усевшись за почерневший, покрытый пятнами стол, принялись хлебать с большим аппетитом. Вацлав начал было резать хлеб, но Ярда нетерпеливо выхватил из его рук горбушку и отломил себе изрядный кусок. Из соседнего помещения приплелись любопытные надзиратели. Они были без шапок, в расстегнутых гимнастерках. Обступили жадно поглощающих пищу чехов. Один из немцев процедил на баварском диалекте:

— Хорошо же, должно быть, в этом коммунистическом раю…

Вацлав перестал есть.

— Не чавкай так, — сказал он вполголоса Ярде.

— Пошел ты… — невнятно проворчал Ярда с набитым ртом.

— Во время еды лучше с ним не связываться, — сказал Гонзик. — У моей бабушки из Круцембурка есть фокстерьер, так к нему, когда он жрет, лучше не подходи: укусит!

Ярда совсем развеселил надзирателей. Он налил себе третью миску похлебки и ел без хлеба: от полкаравая не осталось и крошки. Папаша сунул Вацлаву в руку бумажку с номером камеры.

— Второй этаж. Ступайте!

Они затопали по железной лестнице. Шаги гулко отдавались в притихшем здании. Гонзику казалось, что они перебудят всех обитателей тюрьмы. Странное, леденящее спину ощущение охватило его: впервые в жизни он будет сидеть в тюрьме!

На галерее, тянувшейся вдоль внутренней стены тюрьмы, к ним бесшумно, как дух, приблизился надзиратель в домашних войлочных туфлях. Он взял у Вацлава бумажку, открыл дубовую дверь и, не говоря ни слова, дал пинка ближайшему. Гонзик кубарем влетел в камеру и растянулся на полу.

— Не бесись! — крикнул проходивший по галерее надзиратель. — Это беженцы из Чехии.

— Так бы и сказали, — примирительно пробурчал верзила в войлочных туфлях.

У Вацлава потемнело в глазах, в камеру он вошел, шатаясь, как пьяный. В ней стояло с десяток топчанов, четыре из них не были заняты. В углу кто-то тяжело храпел. В душном воздухе стоял острый кислый запах пота и немытых ног. Едва парни успели осмотреться, как лампочка под потолком погасла. Во внезапно наступившей кромешной тьме перед глазами заплясали и быстро расплылись золотые круги.

— Не двигайтесь! — с дрожью в голосе закричал Гонзик. — Раздавите мои очки!

Слышно было, как Гонзик шарил ладонями по полу. Но вот наконец он нашел свои окуляры. Ощупью арестанты добрались до своих коек. Тьма немного разредилась.

В неясном мерцании отраженного света, который проникал в каземат через два решетчатых оконца, на Вацлава уставились полные ужаса и скорби глаза Гонзика. Его круглый подбородок дрожал мелкой дрожью. По судорожно подергивающемуся лицу медленно текли две крупные слезы.

2

Беглецы стояли в просторном холле здания в Мюнхене: травертин, мрамор, за стеклянной стенкой справочного бюро блондинка с холодным, безразличным лицом манекена… Через широко распахнутую дверь было видно, как снаружи разворачивался автомобиль, только что привезший чехов из Регенсбурга. Машина вскоре исчезла, оставив после себя сизый дымок. Узкие, ввалившиеся глаза Ярды на пожелтевшем лице ожили. Он лихо подтянул штаны на отощавших бедрах и сказал:

— Ну, вот она, последняя ступень в рай. Если мне в этом германском рейхе что-нибудь и понравится, то уж, во всяком случае, не полиция. Это точно.

— Теперь мы могли бы преспокойно, смотаться отсюда, — прищурив глаза, сказал Гонзик, Его тонкие розовые руки, поросшие золотистыми волосками, беспокойно задвигались.

— Без продовольственных карточек, без гроша в кармане, а главное — теперь, когда мы наконец у наших! — Вацлав подошел к окошку справочного бюро, куда сопровождавший полицейский положил их документы.

— Second floor[11], комната двести пятнадцать, подождите в коридоре, пока вас не вызовут, — протянула девица и сощурилась от дыма сигареты. У нее были длинные ресницы.

Юноши стояли перед ней в изумлении, не в силах отвести глаз от ее губ, густо накрашенных лиловой помадой, светло-русых пышных волос, ниспадавших до плеч, от тонких дужек ее бровей. Ведь их одежда все еще была пропитана стойкой вонью тюрьмы, их уши, казалось, слышали звякание ключей в руке надзирателя, шум воды в клозетах тюремных камер, усиленный великолепным резонансом тюремного здания. И вдруг перед ними лицо кинозвезды. Мир свободы и роскоши! Передовой пост настоящего Запада!

— Полный вперед, boys![12] — опомнился первым Ярда и ни с того ни с сего хлопнул по спине Гонзика, выбив столб пыли из его помятого пиджачка. — Надеюсь, старый шакал, ты опять нацепишь свои ржавые кольты, на случай встречи с полицией.

— Я бы с таким койотом, конечно, поговорил бы свинцовым языком, — усмехнулся Гонзик и подхватил под мышку потертый, истасканный портфель.