Если покинешь меня

Патер возвратился после обхода комнат барака. В седьмой царила нервная зловещая тишина. То здесь, то там кто-нибудь скажет слово, но никто не поддерживал разговора. Время тянулось мучительно долго. Тревожное ожидание овладело всеми бараками — не слишком много было в них людей с совершенно чистой совестью. Неуверенность немилосердно терзала потрепанные нервы лагерников — черт знает что при расследовании может вылезти наружу. Только Баронесса из одиннадцатой была в своей стихии. Она шаркала шлепанцами от окна к столу и сообщала Капитану о каждом шорохе снаружи. Она даже описала, как выглядит полицейский, карауливший вход в их барак. Баронесса размахивала руками, все время хотела разбудить девчат, спокойно похрапывающих после минувшей ночи, поправляла волосы и украдкой посматривала в зеркало. И Штефанский нервно вытягивал аистовую шею из рубахи без воротника; он ничего плохого не сделал, но разве обездоленные люди не выходили из каждой неурядицы еще более убогими? Только его полусумасшедшая жена сидела безучастно со сложенными на груди руками. После смерти Бронека она часто так просиживала долгие часы, окаменелая, глядя воспаленными глазами в одну точку, и все ждала и ждала разрешения на выезд в Канаду.

В седьмой комнате Ярда демонстративно забрался на нары и закурил. Священник, сидевший за столом, временами поднимал глаза от газеты и внимательно смотрел в его сторону. Рука Ярды с зажатой сигаретой свисала с нар и мелко дрожала.

Шло уже к полудню, когда в коридоре наконец раздалось топанье нескольких пар сапог. Вошли двое полицейских, за ними незнакомый человек в штатском, папаша Кодл с потным, тревожным лицом и Медвидек со списками личного состава.

— Станьте все в ряд, ребята, — пролепетал папаша Кодл. Глаза его беспокойно блуждали по побледневшим лицам, а рука с длинным ногтем непроизвольно тянулась к уху с серьгой. — Господа вам зададут вопрос, и дело с концом…

Когда обитатели седьмой комнаты построились, папаша Кодл по кивку господина в штатском начал как заведенный повторять охрипшим голосом уже, наверное, пятидесятый раз. Иногда он закрывал глаза и брызгал слюной.

— Позавчера ночью было варварски обворовано несколько могил на кладбище Нейгаузен, среди них могила его милости епископа Нюрнбергского. Следы ведут в Валку. Пусть выступит вперед тот, кто принимал участие в этом преступлении либо что-нибудь о нем знает. Всякое сокрытие будет строжайше покарано.

«Спокойствие, спокойствие, болван, идиот!» Ярда вонзил ногти в край стола позади себя. «Опомнись, возьми себя в руки, ты заслуживаешь, чтобы тебя посадили в тюрьму на десять лет за одну только эту трясучку перед мундиром полицейского. Тебе только свечки продавать у костела, а не делать настоящие дела…»

В комнате гробовое молчание. Только тяжелое астматическое дыхание шумно вырывалось из груди старца, соседа Пепека. Кто-то из коридора втолкнул в комнату человека с удивительно заостренным черепом и растрепанными волосами, в очках с очень толстыми стеклами. Плюшевый воротник на его черном пальто был сильно потерт. Что-то болезненно дрогнуло глубоко под желудком у Ярды, и он судорожно икнул.

— Который из них продавал вам перстни? — прикрикнул на остроголового полицейский в штатском.

Бесконечная, напряженная тишина. Только ногти Ярды судорожно скребут крышку стола. Испуганные глаза за толстыми стеклами скользят по ряду выстроившихся людей. Вдруг на середине ряда они останавливаются, в них мелькает ужас. Близорукие глаза внимательно ощупывают лицо Ярды, потом перебегают дальше, но вот снова возвращаются к лицу Ярды. Измученные глаза поднимаются немного кверху, на этот злополучный, из ряда вон выходящий зачес — в Германии не носят таких причесок. Человек протягивает руку, она дрожит, как осиновый лист на ветру:

— Этот!

Штатский протяжно свистнул, полицейские переступили с ноги на ногу, крайний из них потянулся к кобуре с револьвером.

— Verfluchte Sauschwein[115], — отвел душу его напарник, затем отвернулся и плюнул на пол.

Ярда замер на месте. Губы его посинели, глаза вылезли из орбит. Парень устоял на ногах лишь в силу инерции, он хотел вскрикнуть, чувствуя, что должен немедленно заговорить, иначе будет поздно, но что-то непонятное сдавило ему горло, и он не мог произнести ни слова.

— Wie heisst du![116] — заорал агент в штатском.

Душившая Ярду рука сразу ослабла.

— Это ложь! — закричал он. — Нигде я не был, ничего не знаю, этот человек лжет, лжет! — Он истерически потрясал руками, голос его дрожал и подымался до смешной фистулы. Капельки слюны фонтанами вылетали изо рта.

Папаша Кодл с ничего не выражающим видом переводил. Инспектор послал ближайшего полицейского в коридор. Как в жутком сне увидел Ярда лица двух своих сообщников. «Конец!» — мелькнуло у него в голове. Один из сообщников был уже так избит, что у него опухло все лицо, а у другого под затекшим глазом зловеще темнел огромный синяк, ворот рубахи у парня был разорван, в уголках рта — засохшая кровь.

— Был он с вами? — рявкнул штатский и указал на Ярду.