Если покинешь меня

— Я себе представлял это так, — продолжал Капитан. — Горстка людей наперекор всем бедам, голодная, безоружная, пробирается со всех концов страны на Запад, чтобы самоотверженно противостоять насилию и, если нужно, умереть за свободу. Вместо всего этого я нашел Валку. Это и есть трагедия нашей второй эмиграции.

Забыли мы, воины, о бездонной пропасти между войной и миром, упустили из виду, что все на свете изменилось; мы, которые знали войну как огонь и дым, проглядели, что существует еще и иная война, ее методы не так опасны, но они пачкают честь солдата.

И еще кое-что. Там, на Западе, мы что-то значили. Мы были «элитой» — цветом молодежи, иностранцами, борющимися за Англию, так многие себе это представляли. Нами восторгались, звали в семьи, угощали, девушки по отношению к нам были более щедрыми, чем к английским парням. Вообще мы были баловнями судьбы, пока, разумеется, были живы.

А потом, дома, вдруг все это исчезло. Мы стали или обычными штатскими, или обычными военнослужащими. Никакого особого почета, работай, трудись изо всех сил, как и всякий другой. Все мы были разочарованы. Большинство из нас, «западников», инстинктивно тянулись обратно. Хотя сегодня в нашу честь в Англии и пес не пролает. Странное дело, осознал я это только здесь…

Иногда мне вспоминается мой родной край. Мое Ралско: водные просторы, крутые конусы чешских сопок, этот мирный уютный покой на склонах Бездеза, тихие виды с Милешовки…

Я уже начинаю понемногу забывать лица земляков, но мой край стоит передо мной как живой, во всей своей красе, год от году я вижу его все яснее, так, что кажется, протяни руку — и ты сорвешь красный мак под Тросками. Эх, Вацлав!..

Капитан выпрямился, глубоко вздохнул, голос его немного окреп и стал более равнодушным.

— Мне кажется, — продолжал он, — что я здесь уже лет десять. Я искал работу настойчиво, упорно, каждый день. Тщетно. Все наниматели так или иначе были зеппами рюккертами. Люди в сущности своей рабовладельцы: если за тобой не стоит закон, ты значишь меньше, чем скотина. А лагеря? Это, брат, система. Беженцы могли бы жить и лучше, добавить доллар-другой на их содержание можно было бы без ущерба для миллиардного бюджета, но зачем? Голодная девица переспит с тобой за кусок мяса или плитку шоколада, да и мужчину, который ходит полуголодный и в лохмотьях, легче завербовать в лагерные доносчики, в Си-Ай-Си или в Иностранный легион. Я не пойду ни туда, ни сюда, я ворую, чтобы как-нибудь продержаться. Я человек маленький, у меня нет никакой власти, закон меня не охраняет. Пока идет «холодная война», я не нужен и как Kanonenfutter[114] для немецкой армии, да если ее и возродят, для этого найдутся сотни тысяч немецких кандидатов. То, что я краду, — это единственно доступный мне способ протеста.

Думал я и о том, чтобы податься в Англию, — продолжал Ладя. — Я хорошо говорю по-английски, да и кое-какие знакомые бы там не отвернулись от меня, но я не смог бы там жить вблизи от своего ребенка, не вынес бы я этого. Что же остается? Перетерпеть, удержать свои нервы, ведь когда-нибудь в Германии не будет такой безработицы, тогда найдется, я думаю, работа и для беженцев.

— Валка, — объявил кондуктор.

Вацлав вышел с опущенной головой. Он даже не заметил Ганки с Иреной, которые ожидали автобуса, чтобы ехать в город. Девицы с двух сторон держались под ручку с редактором лагерного отделения «Свободной Европы». Капитан кивнул в ответ на их приветствие. Он обратил внимание на то, что на Ирене была новая весенняя шляпка. Обе девушки были обуты в новые модные туфельки на тонких каблучках. Когда они проходили мимо, на него повеяло густым запахом ландыша.

«Весна, — подумал Капитан. — Еще одна весна в эмиграции».

— Девчата идут в гору, — сказал он лишь затем, чтобы сказать что-нибудь.

Молчание Вацлава ему не нравилось. Он тащился рядом, опустив глаза в землю, с грязными ладонями, в мятом пиджаке, черном от грязи на плечах.

Вацлав так и не ответил ему.

18

В репродукторе кабачка смолкла джазовая музыка. Ярда первым отодвинул прибор.

— Есть кое-что на примете, кабальеро, — небрежно сказал он.

Все машинально сдвинули головы в тесный кружок.

— Свинец, — шепнул Ярда.

— Свинец! — Капитан вытер коркой тарелку. — Где?

— Нейгаузен, — Ярда с опаской оглянулся вокруг, немного ослабил галстук. — Кладбище, — добавил он и из хлебного мякиша скатал шарик.

Капитан плотно сжал губы.

— Знаешь, парень, я понимаю, что аппетит приходит во время еды, но говорю тебе чешским языком: брось, Ярда! — Капитан побарабанил пальцами по столу. — Существует последняя граница, минуя которую человек, как говорит наш патер Флориан, утрачивает подобие образу божьему и становится отпетым негодяем. На меня в этом деле не рассчитывай!