Если покинешь меня

Карман его брюк оттянулся под тяжестью револьвера — этот предмет сосредоточивал в себе для Вацлава чувство уверенности и освобождения. Вацлав по привычке хотел взглянуть на часы, но увидел лишь голое запястье и усмехнулся уголками губ. Трамвай со скрежетом проезжал круг конечной остановки, оборванные мальчишки с отчаянным видом цеплялись за вагоны и объезжали вокруг площадки. Сгорбленная старушка в черной старомодной шляпке постукивала по тротуару клюкой.

Вацлав, не торопясь, шел к городу. Аромат весны все гуще смешивался с запахом выхлопного газа. Сигналы клаксонов, шуршанье шин по асфальту, шум большого города успокаивали, избавляли от чувства одиночества. Знакомая зеленая решетка, желтые флигели, больные в полосатых халатах на ясном весеннем солнце.

Вацлав поднялся по широкой белой лестнице, прошел мимо длинного ряда коек в большом общем зале третьего класса.

Мария удивленно раскрыла глаза, быстро села. Неуклюже отодвинула от кровати стул для него, тоненькой рукой начала шарить в тумбочке.

— Я даже не причесана, а вы так… неожиданно… вдруг… — От волнения язык ее заплетался. Она начала поспешно приглаживать перед маленьким зеркальцем волосы, румянец залил ее пожелтевшие щеки. — А папа и мама почему не дают знать о себе? Я не знаю их адреса, и куда им писать…

Вацлав думал, что бы ей сказать, но Мария уже переменила тему. Она нагнулась с койки, в нижнем ящике ее тумбочки в пакете желтели свежие апельсины.

— Кушайте! Папаша Кодл навестил меня позавчера и принес целый килограмм. Он очень мило со мной побеседовал, а маме — помните? — подарил ботинки. Папаша Кодл — золотой человек… Нет, нет, вы обязаны взять, иначе вы меня обидите! — И она заставила его взять апельсин; дышала Мария тяжело и прерывисто.

Вдруг девушка схватила Вацлава за руку, высунула из-под одеяла ногу и надавила его указательным пальцем на свою отекшую щиколотку. Образовавшееся углубление медленно и долго выравнивалось.

— Не проходит, нет улучшения, с сердцем плохо.

Вацлав сидел с апельсином в руке и оцепенело глядел в ее взволнованное лицо. У него мелькнула мысль: симптомы совпадают: кислородная недостаточность в легких, добавочная нагрузка на сердце… Еще три года, и ты, Вацлав, был бы врачом!

Мария опасливо оглянулась на соседок, приглушила голос, в ее лихорадочных глазах отразилась озабоченность.

— И Казимир все не идет и не идет. Иногда мне начинает казаться, что он уже вообще не придет… А папаша Кодл говорил, чтобы я не беспокоилась: за мое пребывание в больнице заплатит Füsorge. Я здесь как принцесса: на завтрак молоко, булочка с маслом, пан доктор приходит, справляется о здоровье, только есть мне не хочется. Ах, если бы Казимир…

Вацлав не старался понять ее польскую речь. Мария же решила воспользоваться редким случаем и наговориться досыта.

— Почему наши мне не пишут? Я не виновата, что заболела. Чего они на меня обозлились? — Она откинулась на подушки, неестественно вытянув шею, ей было трудно дышать. Обессиленная, она попыталась снова сесть.

— Подожди, я помогу. — Он взял ее под мышки, посадил и ужаснулся: она была легкая, как ребенок.

Вдруг ему стало стыдно за то, что она так катастрофически исхудала. Этот стыд был бессмысленным, и он разозлился сам на себя. Да и вообще, зачем он сюда пришел? Но тут же он нашел ответ: «Ведь мы с ней последние из одиннадцатой комнаты дотянули до самого своего конца…»

— Напишите им, что вы у меня были, вам они ответят, ведь я им ничего не напортила, они достаточно наказали меня уже тем, что не пришли проститься… Когда у меня перестанут отекать ноги, пусть вышлют билет, напишите им это!.. Столько у меня здесь еды, но все уносят обратно, я не могу есть, мне хочется только плакать, плакать каждый день!

«…Почему наши мне не пишут?» — звенело в ушах Вацлава.

Ведь и ему тоже никто не пишет. Он послал несколько писем домой, все они были лживыми, умалчивали о действительном положении вещей. Он не хотел своими неудачами усугублять их и без того безрадостную жизнь в тесной квартирке, до отказа набитой мебелью. Он был убежден, что родители отвечали, хотя их письма до него и не дошли. Заподозрив, что вокруг него замыкается какой-то проклятый круг, Вацлав попросил родителей посылать ему письма до востребования, но и после этого ничего! Теперь он уже перестал ждать.

Вацлав встал и пожал худую влажную ладонь Марии.

— Прошу вас… Бронеку послезавтра исполнилось бы десять лет. У меня нет денег, но если бы вы могли пойти на кладбище и помолиться на его могилке вместо меня, папы и мамы. «Modlitwa powszechna za dusze zmarlych»[165]. Знаете? Или хотя бы «Отче наш»… — Мария нащупала зеркальце. Едва взглянув в него, она в ужасе закрыла рот ладонью — И вы ничего не говорите! — Больная схватила помаду и нарисовала на губах яркое сердечко.

У Вацлава уже не было сил дольше оставаться здесь. Он бросился вон из палаты, но в дверях обернулся — большие блестящие глаза напрасно пытались вернуть его. Тридцать коек вдоль стен, тридцать больных, но в его памяти запечатлелись лишь эти умоляющие глаза, полные тоски и одиночества.