Если смерть умрёт

– Я проснулся, а тебя нет! Я думал ты никогда не вернешься…. Папочка, пожалуйся, очень тебя прошу, никогда больше никуда от меня не уходи!

Он схватил сынишку на руки, изнемогая от нежности, и всем существом, каждой клеточкой не мозга, а всего тела, как говорится, «на пуповинном уровне» понял – почувствовал, что нет для него в жизни ничего дороже этого смешного, трогательного и совершенно беззащитного существа. И какое это счастье – быть отцом!

Чем он становился старше, тем сильнее ему недоставало семьи, хотя, когда он жил с семьей – шли непрерывные скандалы. Он никогда не находил нужных доводов, чтобы возражать жене. Она всегда была права… Права, что детям в городе жить необходимо, где врачи, где образование,… Что тут возразишь? Но вот у других офицеров жены жили на заставах, а он – один. Так и жизнь прошла.

Майор почувствовал, что остатки сна исчезли и бессонница расползается, как озоновая дыра. Виновата в ней дерганая жизнь пограничника, где нет деления на день и ночь, а есть служба и отдых. Есть время – спишь, а день это или ночь – все равно. Вот и становишься, как сова…

Прежде он даже расстраивался, что в, казалось бы, спокойной обстановке, когда можно спокойно спать с вечера до утра, он обязательно просыпался часа в три и моргал, по крайней мере, до пяти. А потом смирился с тем, что вероятно, внутренние его часы, с какого времени переведены на пограничную жизнь, что свои обязательные восемь часов сна в сутки, хотя и кусками, он, все же, набирает, и успокоился.

Майор встал, взял кружку с холодным чаем, накинув куртку, вышел на крыльцо и примостился на ступеньках. Огромная луна светила неистово, но свет ее не мешал видеть звезды, которые здесь оказались близко – совсем рядом – крупные, густо заполняющие все небо. Они помаргивали, и весь небосвод словно шевелился, двигался, как особый механизм. С мерцанием звезд спорило поблескивание каменистой дорожки, тянувшейся от крыльца и, казалось, уходящей прямо в небо.

– Вот он – кремнистый путь, – подумалось майору, и стихи, памятные с детства, завораживавшие его своей таинственной простотой, обрели здесь зримое воплощение. Посверкивающая голубоватыми искорками дорожка, словно тянулась в бесконечность, к звездам, прямо от ступеней крыльца, где он сидел.

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит….

Он даже вздрогнул, от ощущения того, как все совпадает, и может быть, без малого два века назад, некрасивый мальчик – офицер, с шишковатым лбом, с лицом, где хороши были только глаза, вот так же, здесь на Кавказе, смотрел на звезды, на кремнистую дорожку. И она звала его, как зовет человека, тянет – любая ночная тропа. Мало кто решается шагнуть, предполагая, что ничего таинственного, неизвестного там, в зовущей мгле, нет. А, может, просто – боится…

– Как все совпадает…

«В небесах торжественно и чудно.

Спит земля в сиянье голубом…»

– Откуда он это знал? Откуда он знал, что Земля из космоса – голубая? Ведь первое, что поразило Гагарина – Земля – голубая. Откуда этот мальчик видел ее такой прежде? Это что? Поэтическая оговорка или он там был? Шел меж звезд и оттуда смотрел на Землю? Что это за способность человеческой мысли свободно странствовать там, куда еще человек не в состоянии, физически, проникнуть?

– Ну, а дальше без изменений:

«Что же мне так больно и так трудно,

Жду – ль чего жалею ли о чем?»

Темное облако, словно занавес, закрыло фонарь луны. Ночь стала еще синее, но ощущение торжественности, волшебства исчезло. Майор поднялся, потянулся, расправляя мышцы. С годами он стал чувствовать, как исчезает легкость движений, как тяжелеет тело, и становится грузной походка. Иногда перед наступлением промозглой дождливой погоды у него начинало ломить прострелянное в Афганистане плечо. Тогда, под ноющую боль, словно в плече зуб болел, он мог легко представить себя стариком. Он даже как поймал себя на том, что у него появилась привычка потирать плечо, согревать его ладонью и, невольно, оберегать, например, не брать на это плечо тяжести – даже автомат он, вопреки уставу, носил на другом, на здоровом плече.

– «Нет, не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть … – сказал вслух майор, возвращаясь в дом.

Я б желал забвенья и покоя,

Я б желал забыться и заснуть…»

А уж я-то как бы желал заснуть-то, кто бы посочувствовал!

Он лег на топчан. Отсюда ему было, видно в окно только небо, все то же небо, но теперь сквозь стекло оно казалось далеким и совсем не маняще таинственным. Так, утыканная светящимися точками, синеватая темнота.

В голову полезли привычные ночные мысли, о будущем, о том, что еще годок – два – и вышвырнут его на пенсию, а как там жить – совершенно непонятно. Майор давно чувствовал себя постаревшим, да что там – старым! Хотя, «по паспорту» ему не было пятидесяти – возраста, который, когда то, ему казался страшно далеким … А вот – пришло.