Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

Я знаю, что буду меняться в следующие несколько лет и стану более развитой, чем сейчас, но пока я верю в такой род любви. Я верю в религию, которая не столько сидит в церкви, сколько бушует, выплескиваясь на тротуары, в руках людей, знающих, как нужно любить других. Я верю в людей, которые собирают все свое мужество, чтобы сделать шаг вперед и сказать другим, какие они удивительные. Не важно, где бы ты ни был, что бы ты ни делал, – кто-то должен тебе об этом сказать. Я верю в ту необычную форму любви, которая заставляет нас остановиться как вкопанные посреди нашего самого занятого дня – и позаботиться о ком-то другом. Взять кого-то за руку, неважно, знакомую или нет, и сказать: «Тебя ожидает нечто большее. Тебя ждет большая работа. Эта великая работа раскинулась вширь, и вглубь, и вдаль, она смеется над слабостями, которые пытались остановить тебя до сих пор.

Так что возьми меня за руку и не оглядывайся. Ты был создан, чтобы нести нечто большее, чем те маленькие истории, которые ты рассказываешь о себе. Произнеси, начиная путь: Больше, чем это. Больше, чем это».

Истории продолжают приходить. Они приходят каждый день. С каждой историей, которую я читаю, все меньше хочется перевязывать ее белым бантиком или искать счастливую концовку. У большинства историй нет этих красивых белых бантиков. Это происходит по массе причин, но те немногие, которые мне известны, таковы: иногда история становится слишком большой, чтобы связать все ее концы в один узел. Всегда будут несколько нитей, которые ты упустишь. Безумие и глупость – думать, что тебе предназначено закончить такую историю.

История, в которую я влюблена, как раз из таких. Я влюблена в нее и в строку из Т. С. Элиота,[37] которую услышала на днях над блинчиком с бананово-шоколадным соусом: «Ты – музыка, пока эта музыка длится». Эти слова проронила одна моя подруга. Мне кажется, что они идеальны для моментов, когда не годятся ни белые бантики, ни счастливые концовки. Не нужно разбирать симфонию «по винтику», чтобы выяснить, как она устроена, где она кончается и начинается другая музыкальная форма. Это разрушило бы причину, почему жизнь заливает музыкой все вокруг нас. Она делает это, для того чтобы мы стояли, богатые и изумленные, в ее центре и позволяли поглотить себя чему-то гораздо большему, чем мы сами. Время от времени цеплялись за письма других. Находили хороших партнеров по танцам. Снимали обувь и просто танцевали внутри историй, которые переживут нас всех. Внутри музыки, пока эта музыка длится.

Думаю, это все, что есть. Такова концовка, которая есть у меня для той вещи, которую, как я в своем безумии думала, я могла бы завершить самостоятельно: на данный момент мы – музыка. Нам было дано это пространство. Я хочу лучше научиться танцевать босиком на земле.

P. S

Когда в будущем я буду сидеть в кофейнях, оплетая пальцами гигантские фарфоровые кружки – идеальные для того, чтобы попивать из них капучино, – и рассказывать людям эту историю, то будут подробности, которые я стану включать в нее всегда. Они есть в каждой истории. Мой друг Престон называет их «палаточно-шестовыми моментами» – это те моменты истории, в которых ты явно росла, менялась и развивалась. Они стоят особняком в любой хорошей истории, в которой ты стала другим человеком по сравнению с тем, какой была раньше.

А еще будут подробности, которыми я стану делиться не с каждым. Они будут тихонько всплывать в нужный момент разговора. Как, например, тот день, когда я поняла, что отсылать письма – прекрасно, и звонить кому-то время от времени – хорошо, и следует появляться в чужой жизни, если можешь. Если можешь появиться – появляйся.

Я усвоила этот урок, когда оказалась на пороге у Лорен, через несколько месяцев после того, как послала ей письмо в реабилитационный центр в Делрэй Бич. Она вернулась домой. Трезвая. Мне казалось, что мое сердце выпрыгнет из груди, когда она повела меня на экскурсию по мастерской, которую устроила у себя в подвале. Там Лорен составляла безумные комбинации воска и паст для приготовления мыла. Она вернулась домой, основала мыловаренную компанию и оказалась очень одаренной в этом деле. Я видела по ее глазам и по той уверенности, с которой она демонстрировала мне все составляющие процесса, что она по-настоящему счастлива. Она протянула мне визитку, словно говоря тем самым, что решилась плыть. Она замолотила руками и ногами и поплыла.

Мы с Лорен сидели в тот день за кухонным столом, пока на заднем плане шипела кофеварка, и потихоньку вели разговор обо всем, о чем по-настоящему не говорили прежде, – а может быть, у нас не было тогда слов для таких вещей. Мы говорили о моем брате и о том, почему хорошо быть дома. Я спросила ее, можно ли мне поделиться ее историей с людьми. Я понимала, что это ее история, и хотела уважать тайну личности.

– Да, – сказала она, ни на секунду не задумавшись.