Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

В ту ночь, пытаясь уснуть, я боролась с собственными мыслями. Мой разум занимался этаким перетягиванием каната, причем обе стороны были сильны. На пару минут узел уходил далеко вправо: Эта идея слишком велика для тебя. А противоположная сторона принималась тянуть еще сильнее: Ты с ума сошла, если думаешь, что эта идея больше, чем ты. Почему ты вообще это делаешь? Это ведь такая мелочь. Ни на что не влияет. Миру не нужно больше любовных писем. Миру нужно просвещение. Образование. Чистая питьевая вода. Ему не нужны дополнительные отвлекающие факторы.

Я не хотела создавать еще больше шума. Я не хотела создавать нечто, в чем мир не нуждается. Я уже пыталась это делать раньше. Живя в Нью-Йорке, я думала, что создам какой-нибудь веб-сайт и буду публиковать интервью женщин-подвижниц, которые меняют мир. Я уже все распланировала. Я отчаянно пыталась проталкивать подобные идеи в мир, но им так и не удавалось оторваться от земли. Нет, определенного прогресса поначалу удавалось достичь, но процесс меня выматывал. В результате я бралась за очередной проект и откладывала его в сторону, бралась и откладывала – словно пытаясь втащить каяк на гору.

Я понимала, что́ неправильно во всех этих идеях, которые я пыталась навязать миру: они вдохновлялись той частью меня, которая гналась за золотыми звездами. Я хотела быть важной персоной. Во мне была такая болезненная штука, которая жаждала признания, любви, обожания и преклонения за то, что было сделано моими собственными руками. Такое чувство может начинаться как маленькое и невинное, но со временем оставляет на сердце уродливые пятна. Топливо кончится. Планы скиснут. А ты быстро перегоришь, пытаясь построить храм для чувства собственной важности.

На следующий день, вернувшись после обеда в свою кабинку, я открыла электронную почту. В верхней части списка оказалось сообщение с темой «WSJ Reporter».[33] Я подняла глаза к потолку и одними губами прошептала: «Ты меня разыгрываешь, правда?» Это могло быть только шуткой и ничем иным. Через двадцать минут, стоя на тротуаре позади офиса, я осознала, что это не шутка. Репортер была реальным человеком. Она писала статью о том, как мы используем социальные сети, чтобы не дать умереть рукописной практике. Она услышала обо мне от кого-то, кто недавно получил мое любовное письмо. Я каким-то образом вписалась в когорту других авторов, все еще способных рассказать, каков цвет чернил и запах бумаги, которые они используют для своих писем. Я была «дитя миллениума» в этом списке.

Статья в «Уолл-Стрит Джорнел» должна была выйти на следующей неделе. Я видела два варианта действий: отказаться от этой истории – или участвовать в создании статьи и получить еще десятки запросов на письма. Тогда мне пришлось бы начать называть мозоли на своих пальцах по именам, поскольку они стали бы для меня чем-то вроде родных детей – Дженна, Поли, Средний-Митчелл. А потом уйти с работы, застолбить себе местечко где-нибудь на углу улицы и писать любовные послания незнакомцам на картонке, терпя громкие перешептывания туристов: «Ой, а я слыхала, что когда-то она была совершенно нормальной! Бедняжка, вот до чего ее довели любовные письма!»

Либо я соберусь создать нечто большее, чем я сама, либо сделаю вид, что никогда не писала никаких писем. Я стояла на распутье между этими двумя вариантами. Я тогда не знала, что принимаемые нами решения – мелкие, которые мы считаем незначительными, – часто определяют, станем ли мы теми, кем нам всегда хотелось быть.

* * *

– Так что же ты будешь делать дальше? – спросил меня коллега по работе и тут же закусил этот вопрос бургером.

Мы с ним решили пойти пообедать и отправились на разведку в новый бургер-ресторан на той же улице, где располагался наш офис. Стоя в очереди, которая змеей оплетала здание, мы затронули тему любовных писем, и вопросы, которые он принялся задавать мне, сделали отступление невозможным.