Если верить Хэрриоту…

С этого дня у меня и началась практика. Но тут следует сразу оговориться: как таковой ее у меня не было вообще. Я приезжала часам к двенадцати — раньше не шел автобус, — часов до трех болталась по заводу, потом шла в библиотеку, где просиживала до пяти, когда закрывался сам институт, и оставшиеся два часа до вечернего автобуса сидела в манеже, с высоты наблюдая, как тренируются в выездке молодые жокеи и ребята из пони-клуба. Притаившись на самом верхнем ряду смотровых трибун, я втихомолку завидовала этим мальчишкам и девчонкам, что жили рядом с лошадьми и так рано могли начать учиться верховой езде. Сама я до недавнего времени была сугубо городским человеком и природу видела хорошо если в деревне летом, да и то не каждой год. Но вот неожиданно судьба столкнула меня с лошадьми — и сразу пробудилось что-то древнее, что оказалось сильнее городского лоска, нежданная тяга. Что это, как не генная память?

Вот только приложить руки было не к чему. Как я уже говорила, моя рабсила оказалась никому не нужна, и день за днем я убивала время, слоняясь по заводу, институту или просиживая в кабинете начкона. Для того чтобы легче было понять, чем были заполнены дни, предлагаю короткие выдержки из дневника. Эти несколько цитат расскажут о том месяце гораздо полнее, чем пространные монологи.

«18 февраля (официально практика началась у меня пятнадцатого — в день, когда директор завода дал мне понять, что у него нет для меня вакансий). Распорядок дня таков: кормление и уборка — в 6–7 утра, второе кормление и чистка — в 8–11 часов, потом перерыв. Вечерние работы — уборка, третье кормление и чистка — в 18–19 часов. В перерыве работают верховых лошадей, тренируют молодняк, пускают маток на прогулку.

Присутствовала на вскрытии павшей кобылки. Диагноз — отек легких. Возраст — шесть дней. Обычно в год имеет место падеж 10–13 голов. Частота неравномерная — то в месяц несколько, то за полгода ни одного. Гибнут не от инфекций, а от травм, реже отравления, отеки и т. п.»

«20 февраля. Маточная конюшня находится на отшибе, за 1,5–2 километра от завода. Самый опасный человек — бригадир случной конюшни — всех посылает подальше». (Написано после попытки договориться с этим человеком о посещении конюшни в плане ознакомления. Действительно «послал»!)

«21 февраля. Ходила по конюшням во время кормления. Рацион в принципе примитивный: овес, отруби, дерть, сено и солома. Только жеребцы-производители получают продукты животного происхождения».

«22 февраля. Пыталась раздобыть еще какие-нибудь сведения о хозяйстве. Все здесь так хорошо организовано, что документация на минимальном уровне. Бумаготворчество мало кого интересует. У зоотехника ничего достать невозможно, потому что это ему не нужно. В бухгалтерии все пропадает мгновенно и навеки, а операторы, конюхи, доярки и ветеринары мало что могут сообщить из того, что требуется. Действую на свой страх и риск (похоже на Штирлица или нет?)».

«24 февраля. Всех кобыл маточной конюшни ежедневно проводят к жеребцу на исследование. Выявленных на предмет охоты кобыл во второй половине дня приводят на случку. В день к жеребцу пускают 1–2 кобыл на пробу, но осеменяют их искусственно, в станке». (Спрашивается, где я могла достать эти сведения, если бригадир случной конюшни меня «послал»? У начкона. Но внутрь меня так и не пустили.)

«26 февраля. Наблюдала за лечением жеребят — через решетку. Медицина здесь хорошая — большинство жеребят из заболевших выживают. А если умирают — то от того, от чего лечили».

«27 февраля. Никак не могу попасть ни на кумысную ферму, ни в маточную конюшню. Шляюсь по заводу и всем мешаю».

«1 марта. В воздухе пахнет весной и настроение нерабочее. Вопрос: кому все это надо, если никому не надо? Я узнала уже все необходимое для отчета, а времени масса. Куда его девать?»

На этом мой дневник закончился — уже 3 марта я неожиданно нашла выход: Институт коневодства.

Первый раз я вошла в его стены как на экскурсию — только поглядеть и выяснить, есть ли там библиотека. Обойдя первый этаж и узнав все, что хотела, я поднялась повыше и попала на кафедру.

В длинном коридоре, увешанном стендами трех-, пятилетней давности, было больше десятка дверей. Читая надписи на них, я осторожно шла по дорожке и вдруг увидела: «84. Ахалтекинская порода».

Несколько лет назад в прессе поднималась шумиха о бедственном положении этой одной из древнейших и самой красивой после арабской породы — благородные ахалтекинцы отправлялись на мясокомбинаты, причем туда шли и матки с жеребятами. Те, кому эта участь пока не грозила, содержались в условиях, по сравнению с которыми гитлеровские концлагеря могли показаться престижными курортами. Некоторые лошади дичали и бродили табунами по пустыням Каракумов. Во мне всегда жила страсть вставать на сторону тех, кому плохо, всегда хотелось спасать, помогать, и я в глубине души желала что-то сделать для ахалтекинцев. Начав собирать про них сведения, я уже не могла остановиться и поэтому бестрепетно стукнула в дверь.