Если забуду тебя, Тель-Авив

А потом песенка сменилась на «Apecar», это про машинку. И так она была зажигательна, что я с некоторым смущением начала подёргивать руками и подскакивать ногами на ходу. Так и шла вдоль моря, приплясывая, как заневестившийся бегемот – народу мало и стыда немного. К тому же, сказала я себе, не все свидетели доживут до лета. Да и не было никому дела друг до друга, каждый проживал своё расставание с этой набережной, как умел. Кто плясал (не я одна тут не в себе), кто бежал, кто смотрел на воду. Подобрала в песке ракушку, как всегда, когда уезжала с моря.

А совсем вечером, около семи, выбралась за морковкой (маленькой, детской), возвращалась по набережной. Дошла до яхтенной стоянки, чтобы послушать, как звенит такелаж, это самый утешительный звук в мире. Обидно мне, зачем жизнь так обошлась с весёлым городом Тель-Авивом, зачем разломала наши способы существования, зачем всё испортила, когда не ждали?

На обратном пути без двадцати восемь приехала полиция, спросила, куда я, ответом удовлетворилась – началось. Но мы, конечно, ещё выйдем к морю все вместе и обнимемся, как дураки, со всеми, кто сегодня плясал, бежал, смотрел на воду и немножко плакал. Но попозже, не сейчас.

5

Март – мною избранный месяц для любви, перемен, удачи, путешествий, счастливых и душераздирающих впечатлений. Есть ещё июль, когда я родилась, а март сама себе назначила лет пятнадцать назад, и ни разу он меня не подводил. Самый сложный из любовников, нервный, неверный, красивый, как сон – это всё март. И в нынешнем году я ждала всякого, но это уж слишком – будто возвращаешься домой на крыльях любви, а там всё заблёвано, цветок твоего сердца допивает с бабами ваш коллекционный абсент, у одной твои тапки на ногах, на счету минус, и он тебе такой: о, пожрать догадалась принести?

«Что ж ты, март-баловник хренов, натворил, чародей-потаскун?» – хочется спросить с тоскливой нежностью. Как же мы теперь разберёмся с нашей неизбывной любовью, нашей квартплатой и нашим триппером, а? А?

Молчит, улыбается, как волк, курит красиво, а потом пожимает плечами – да ладно, чё ты грузишь, пойду.

И ушёл, а я плачу.

6

Время такое, душа моя, что пишешь письма на адреса, забытые лет десять назад. Более поздние – чересчур живые, соцсети приносят фотографии, и при первом же взгляде понятно, что мне нечего сказать этим отяжелевшим мужчинам, слишком многозначительным для подлинной силы и слишком тревожным для хороших любовников. Да и не станут они слушать эльфа, оказавшегося поддельным – ведь настоящие не стареют, не толстеют и кудри их не распрямляются в отсутствие химической завивки.

Ты же помнишь меня прямоволосой, и пишу тебе я, прежняя, тому, каким ты был в ледяном марте, в самый тяжёлый год из всех моих, не считая нынешнего.

Живу я теперь очень просто. Встаю в три утра и ставлю хлеб, чтобы был к завтраку. Мама однажды сказала: «Тесто наощупь должно быть как женская грудь», и более никаких рецептов, но мне, ты знаешь, хватило – каждая женщина учит дочь всего одной вещи, и мне с моей повезло.

Выхожу вынести мусор в половине четвёртого ночи, так что денег не будет, но днём нельзя, мы в тотальном карантине, чтобы не заразить окружающих гриппом, которого у нас нет, но быть может (в Сети его уже назвали вирусом Шредингера, правда, хорошая шутка?). Могла бы выйти и в час, но ты понимаешь, около трёх баки вывозят со двора на улицу, и у меня появляется формальный повод пройти метров на сорок больше, а это в моём положении бесценно.

Сегодня я вдохнула ночной воздух, а он горячий. Пришёл хамсин, весна заканчивается, а я её толком не видела, вот где горе. После Песаха дождей не жди, Кинерет в этом году не наполнится, а ведь осталось сантиметров тридцать. Это озеро такое с пресной водой, важное для жителей пустыни, вечно его вычерпывают до дна и всё время ждут, что однажды зимой оно всё же нальётся до краёв и тогда откроют дамбу Дгания, чтобы выпустить лишнее. Я надеялась, что это случится сейчас, и кто-нибудь меня отвезёт смотреть на воду, которую ждали двадцать восемь лет – столько ты жил ко дню, когда я в тебя влюбилась (последний раз она открылась в 1992 году). Вооот, а потом подумала-подумала, и знаешь что? да ну его нафиг. Ты девяносто второй помнишь? Гайдаровская реформа, когда жрать не стало, Югославию разорвало и многих убили, и в Карабахе столько людей погибло, совок весь переколбасило, Грузия воевала Абхазию, Приднестровье запылало, а главное, Марлен Дитрих умерла. Вдруг не к добру эта Дгания – сейчас ещё тридцать сантиметров осталось, а смотри уже что творится.

Скоро Песах, в садике Сюзан Даляль зацветут грейпфруты и густой сладкий запах накроет маленькую площадь, на которой меня не будет. Не будет меня и на берегу, до него мне двести двадцать метров. Но наш личный жестокий карантин закончится, останется всеобщий, когда можно выйти на сто – а значит, я выйду на перекрёсток Яркона и Трумпельдор и в просвете увижу море.

Видишь, у меня впереди большие планы, будущее определено и обещает быть лучше, чем моё настоящее – не этого ли я желала?

Не этого.