Если забуду тебя, Тель-Авив

Я желала никогда не стареть, любить тебя, оставаться худой, иметь свой дом и бессмертного кота. Ничего не вышло, ничего.

Вышли, вот видишь, книги, буквы, в которых мы с тобой молоды и прекрасны, как два персонажа Китано – ты со своим мечом, и я, твоя кукла с крошечными ступнями, которые помещались на ладонях. Помещаются и сейчас, но не на твоих, и никто из нас о том не жалеет.

Я надеюсь, душа моя, что ты себя помнишь. Меня не нужно, обязательно помни себя, такого красивого, худого, любимого, горячего, нервного и всем чужого. Хорошо бы ты остался таким ещё где-нибудь, кроме моей памяти, которая ненадёжна (хотя я всё записала).

С тех пор по завету Иосифа прошла целая жизнь, в которой я люблю только буквы и цифры, кота и ещё одного мужчину, на этот раз, взаимно. От нас с тобою в ней не осталось ничего, смотри-ка, даже мир, бывший для нас подложкой, рассыпался, иссохла трава – ложе наше, сгорели кипарисы и кедры – стены наши и кровля, шумные базары и площади городов наших опустели, и бесполезно спрашивать стражей, где возлюбленный мой – он в карантине, и там, где была нефть по восемьдесят, теперь она по тридцать пять.

Поэтому, прощаясь, я тебя не целую, ухожу из твоего сна ни чихнув, ни кашлянув, а только нашептав на ухо ту колыбельную, из-за которой много плакала тогда: «All the pretty little horses». Проснёшься в слезах, знай, это мои.

Обнимаю длинными мытыми руками, ничего не бойся,

М.

P.S. Любила. Не забудь – я забыла, а ты помни: очень тебя любила.

7

Разговаривала с ребёнком и случайно обнаружила актуальный аналог материнского «ты в шапочке?» – «ты в маске?» Притом я думала, что родительская машинка у меня давно заржавела, но нет. Заодно поняла, зачем они это делали: не только лёгкий способ проявить заботу, иллюзия контроля над ситуацией и здоровое желание подоставать беззащитное маленькое существо. Это ещё и заклинание. Кажется, спросила вслух, и господь такой – а, ну да, этот в шапочке, этого не трогать, он мамин.

А старики, говорят, неуправляемые – они же бесшабашные, как берсерки. Дома не сидят, карантин нарушают. Мои сказали, что готовы, если что. И кто я, чтобы регулировать их отношения с собственной смертью, они же не мои кошки и сами распоряжаются остатком своей жизни.

Сейчас, конечно, популярно мнение, что старички – это те же дети-идиоты, которых надо контролировать и особо им воли не давать. Но вот папа у меня реально очень умный, сильный и аскетичный человек, хотя и под восемьдесят. И он уже в течение жизни сделал ряд выборов, которые точно не сделала бы я, и в последние годы тоже. И что, его в психушку надо было запирать или достаточно устраивать скандалы и давить на сознательность?

Когда я совершаю то, что не подходит ему вообще никак, он молчит, а потом говорит: «Я тебя во всем поддержу». Я его отсюда и поддержать не могу, но, да, он уже в том возрасте, когда имеет право есть колбасу вместо супа и салата, ходить по улицам в эту беспощадную весну и не бояться смерти. Не потому, что сможет её избежать, а просто – не бояться.

8

Сознательно перевернула график и сплю днём, так легче пережить, что кругом жизнь, а я не вижу. Зато всю ночь чудесно работается, получаются самые лёгкие и счастливые страницы в книжке, а когда засыпаю, кажется, что я на лодке. Закрываешь глаза, и всё немного кружится, покачивается, под тобой зелёная вода, сверху нежаркое небо, на щеках соль, проснёмся завтра, а всё хорошо.

Психика отчётливо сдвинулась, и вследствие этого чувствительность и сострадание повысились до невиданных высот. Причём, отдельные люди мне как были безразличны, так и остались, но я теперь сопереживаю всему человечеству целиком, остро ощущая кризисы коллективного бессознательного.

Жаль наш растерянный мир, который внезапно стал пуст, безвиден, стоит уронив руки и не понимает, где все. Вся эта прелестная, тщательно выстроенная культурка, все эти планы миллиардов – не миллионов даже, взлелеянная система иерархий и ценностей – всё пошло к чертям. Последние времена настают, небо упадает на землю, а Apple продаёт новую бюджетную модель с дорогой начинкой за пятьсот евро.

Кажется, будто у нас решили изъять несколько месяцев жизни и огромное количество достижений, притом у всего человечества сразу. Это как денежная реформа в шестидесятые, когда на деньгах зачеркнули нолик – только нам зачеркнули нолики на всём, даже на собственных наших амбициях, талантах и навыках. Будто было у тебя маленьких, но верных пятнадцать сантиметров, а стало вдруг полтора, даже в руку не взять.

Когда это закончится, мы выйдем на улицы, подслеповато щурясь и припадая, бледные, растолстевшие и голодные, с облупившимся шелаком на ногтях, на пару лет старше, чем были в феврале. С такими лицами сейчас ходят гордые тель-авивские коты, лишённые еды и людей, которые их почитали.