Если завтра не наступит

– Вы уверены? – ухмыльнулся полковник. – Ваше право. Но тем самым вы косвенно признаете свою вину.

– Дикость! Такое впечатление, что мы живем во времена охоты на ведьм.

– Не знаю никаких ведьм, – отрезал Тутахашвили, постукивая молотком по ладони. – Мы призваны охотиться на преступников. У меня имеется строжайший приказ покончить с агентами Москвы, чувствующими себя в Тбилиси вольготно, как у себя дома. Впрочем, вы для меня слишком мелкая сошка. Предлагаю сотрудничество. Только так можно искупить свою вину.

– Без вины виноватый, – горько произнес Галишвили. – Что же я должен сделать, чтобы вы от меня отвязались?

– Пустяки. Вы просто подпишете заявление о том, что вас вербовал русский шпион Евгений Бондарь. Мы вас вышлем в Россию и забудем эту злосчастную историю. – Полковник приподнял брови. – Вы ведь, кажется, мечтаете о переезде в Россию?

– Никогда.

– У меня имеются иные сведения.

– Никогда я не напишу того, что вы требуете, – продолжал старый писатель, проигнорировав реплику Тутахашвили. Вспомнив вчерашнего спутника дочери и ее сияющие глаза, он повысил голос: – Доносы не по моей части. Я жил честно и умру честно.

Полковник засунул мизинец в левое ухо и сильно потряс им, словно серная пробка мешала ему уловить смысл услышанного.

– Что?

– Я, – отчеканил старик, – умру… честно…

– Это может произойти не так скоро, как нам обоим хотелось бы, – печально произнес Тутахашвили, рассматривая мизинец. – Предлагаю подписать.

– Нет.

Голова Галишвили кружилась, и он с большим трудом держался прямо, подозревая, что в любой момент может потерять сознание. Сердце то умолкало, то вновь напоминало о себе, колотясь о грудную клетку.

Полковник подошел и, не говоря ни слова, ударил старика по лицу. Браслет его часов зацепился за ушную раковину Галишвили, и тому показалось, что оно оторвалось. Но молоток не был пущен в ход, и это уже хорошо, подумал он, вцепившись венозными руками в сиденье стула. Его подташнивало. Комната шла кругом, то темнея, то светлея. Ее пересекла черная фигура полковника и открыла дверь:

– Гурген! – рявкнул он. – Увести арестованного. В карцер его. Пусть пока посидит один, подумает о своем житье-бытье.

Временами проваливаясь в беспамятство, Галишвили смутно осознавал, что его волокут по коридору, потом по ступеням лестницы, уходящей вниз. Едкий запах испражнений, пота и грязи усиливался, лампочки на потолке становились все тусклее и тусклее, а сам потолок опускался ниже, норовя раздавить хрипящего старика. Но он уже был раздавлен, уничтожен, убит обрушившимися на него испытаниями. И на бетонный пол он упал, как самый настоящий труп. И не почувствовал, как чужие жадные руки обшарили его карманы.

Но когда дверь захлопнулась, Галактион Галишвили все-таки инстинктивно вздрогнул. Это упала та самая крышка гроба, которая нависла над ним в утреннем кошмаре. Плохой сон сбылся, а жизнь, как водится, не состоялась. И было некуда деваться от этой угнетающей закономерности. Лишь пустота и мрак вокруг, пустота и мрак.

Смерть шпионам!

52

На проверку загадочная бозартма оказалась невероятно жирным, густым супом из баранины, кислым от обилия помидоров и гранатового сока. Зачерпнув пару ложек, Бондарь подумал, что в следующий раз, когда ему предложат угоститься бозартмой, он попросит принести что-нибудь пожиже и попрозрачней. Впечатление было такое, будто хлебаешь один из столь любимых грузинами соусов.

– Много лука, – посетовала Лиззи, кривясь. – I hate the onions. Ненавьижу лук.

– Не ешь, – пожал плечами Бондарь.

– Но мне гольодно!

– Тогда не привередничай. – Новое пожатие плечами.

– Ты есть очьень заботлив, – съязвила Лиззи.

Бондарь не ответил, уткнувшись в тарелку. Все, что можно было увидеть в этом гулком, как зал ожидания, ресторане, он уже увидел. И чахлые пальмы в рассохшихся кадках, и подозрительные пятна на скатертях, и засаленные курточки официантов. Не вызывала энтузиазма сидящая напротив американка, похоже, втрескавшаяся в Бондаря по уши. Что не помешало ей жадно проглотить похлебку и попросить добавки.

– Таких не берут в самураи, – обронил Бондарь, закуривая.

Аппетита не было. Если чего Бондарю и хотелось, так это повидаться с Тамарой. По его глубокому убеждению, эта женщина стоила десятков таких, как Лиззи, а может быть, и сотен. Журналистка Тамара Галишвили была настоящая, вот в чем дело. Американка же постоянно сбивалась на фальшь, то слащаво сюсюкая, то манерничая, то изображая из себя кого-то другого. Голливудская школа, думал Бондарь. Чем мельче личность, тем больше ужимок, призванных скрыть это. Не потому ли почти все американские актеры гримасничают, жестикулируют и трещат без умолку, как на восточном базаре, вместо того чтобы проявлять искренние чувства?

– Почьему ты вспомнил про samurai? – полюбопытствовала Лиззи, опустошившая тарелку с завидной скоростью.

– Они полагали, что необходимо быть умеренным в еде и избегать распущенности, – пояснил Бондарь.