Если завтра в поход…

Вообще, В.И. Лебедеву-Кумачу основательно «досталось» от цензоров. Следы их вмешательства можно обнаружить, если сравнить содержание упомянутого поэтического сборника, опубликованного в 1938 г.,[336] т.е. до пакта Риббентропа-Молотова, с книгой стихов, вышедшей в свет уже после подписания этого пакта и договора о дружбе и границе с Германией.[337] В новой книге вместо «немцев и панов», которых лихие красноармейцы разбили «в пух и прах», «остались»… одни паны (поляки); соответственно, «силы немецкой» уже нет и в помине в подцензурном сборнике 1940 г., а место «фашистских гостей» заняли просто «незваные гости».

После подписания пакта Риббентропа-Молотова стали немедленно пресекаться любые попытки отражения в художественных произведениях тематики, связанной даже с гипотетическим вооруженным столкновением между СССР и Германией.[338]

Скорее всего, после визита Й. фон Риббентропа в Москву и заключения договора о дружбе и границе с Германией 28 сентября 1939 г. Л.З. Мехлис получил лично от Сталина указания относительно того, в каких именно выражениях необходимо было разъяснять личному составу РККА причину столь резкого внешнеполитического поворота и «нового курса» в поведении советского руководства относительно национал-социалистического режима. Руководство ПУРККА отреагировало на договоры, подписанные между СССР и Германией, специальной директивой Мехлиса (29 сентября). В ней, в частности, до руководства политуправлений округов и армий доводилась следующая мысль: пакт о ненападении «устранил угрозу войны» и означал «блестящую победу сталинской внешней политики».

Между тем даже внутреннее неприятие людьми начавшейся пропагандистской кампании в духе «дружбы» с гитлеровской Германией не послужило помехой для проявлений конформизма. 15 ноября 1939 г. М.М. Пришвин заметил в дневнике: «По-прежнему у нас не говорят люди между собой о политике, но она так велика, что вошла внутрь каждого, и каждый про себя является политиком, живет внутри великих событий».[339] Быть «политиком про себя» вынуждала действительность советского режима. Атмосфера недоверия приводила порой к тому, что даже в разговорах с близкими и друзьями люди боялись высказываться «слишком откровенно». Курс на сближение с нацистской Германией, «дружбу» с ней был выбран Сталиным, и, как полагало подавляющее большинство населения СССР, открыто противопоставлять ей свое личное мнение было просто опасно. Господствовала вера, что вождь не может совершать ошибок.[340]

На специально организованных митингах и собраниях, как представляется, намеренно преувеличивалась значимость советско-германского сближения: «Вот правильная постановка вопроса. Видно, что собрались люди дела и, не теряя времени, подписали такой договор (пакт о ненападении. – В.Н.), какой другие годами обдумывали». В то же время высказывались соображения, что пакт Риббентропа-Молотова давал возможность передышки для более основательной подготовки к грядущим военным испытаниям: «Факт заключения договора с Германией говорит за нашу мощь, с нами считаются, к нам ездят и наша сила заключается в необходимости еще больше вооружаться».[341]

23 декабря 1939 г. Гитлер прислал поздравительную телеграмму по случаю 60-летия Сталина. В ней были высказаны пожелания «доброго здоровья» большевистскому лидеру и «счастливого будущего народам дружественного Советского Союза». Фюреру вторил Риббентроп, который не забыл в своем приветствии на имя большевистского вождя упомянуть о начавшемся повороте в отношениях между СССР и Германией, «создавших основу для длительной дружбы между ними». Сталин не остался в долгу и направил 25 декабря ответное послание в адрес Гитлера и Риббентропа. В сталинском тексте утверждалось: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».[342]

В конце июля 1940 г. в Москву из Парижа вернулся И.Г. Эренбург. Встревоженный происходившими на Западе трагическими событиями, связанными с поражением и капитуляцией Франции, он, не подозревая о том, насколько чувствительным оказался идеологический ущерб, нанесенный пактом Риббентропа-Молотова, продолжал сохранять убеждение о реальной угрозе СССР со стороны Германия. Между тем в Москве, по определению Эренбурга, «настроение было скорее свадебным». Пресса восхваляла крепнувшую советско-германскую дружбу. Писатель обратился в народный комиссариат иностранных дел, намереваясь поделиться собственными впечатлениями от увиденного во Франции, рассказать о морально-политическом облике германских солдат. И.Г. Эренбурга принял заместитель наркома иностранных дел С.А. Лозовский. Он разъяснил, что остро необходима «информация, подтверждающая правильность выбранной политики», а не наоборот: «наверху» не хотели и слышать ничего, что омрачало бы советско-германскую «дружбу».[343]