Эссе: стилистический портрет

«Мутные мазки» красок, «алеющая муть заката», «грозовая игра невидимой башни Эйфеля», «грубое богатство реклам», «огненный Вавилон небесных вывесок», «разноголосно звучащий поток» - все это в контексте воспринимается как сигналы тревоги. На фоне торжественной красоты должно что-то произойти. Дисгармония, подготовленная контекстом, накладывает отпечаток на оценку происшедшего: гибель человека даже на фоне вечности и глобальности мироздания для писателя-гуманиста не может быть «маленьким происшествием», а им самим воспринимается как трагедия. И читатель, искусно включенный в контекст бунинской стилистики, «имманентно преодолевая слово», вычитывает «выражение отношения к этому миру автора»[135].

И еще одна деталь, более чем субъективная, на которую невозможно не обратить внимание. В контексте бунинского толкования трагичности гибели человека, неестественности такого грубого и бессмысленного окончания бала жизни, тем более, что погибший - это молодой человек, резким диссонансом звучат слова: «Молодое, пошло античное лицо его с закрытыми глазами уже похоже на маску». Эта деталь («пошло античное лицо») помогает ощутить глубину жанровой субъективизации, потому что для хроники эта деталь явно лишняя, а для рассказа-эссе она «говорящая»: автор подчеркивает, что объект наблюдений - сам факт.

Вот уж поистине тот самый случай, когда все доведено до такого совершенства, что приходится всматриваться в каждую деталь, когда всякая нелогичность, странность проявляется в ином смысле только в соотнесении с целым, т. е. в художественном единстве эссеистического текста. И откровенный диссонанс определяет тональность, превращаясь в тот

найденный автором «звук», с поиска которого начинался творческий процесс создания стилистического шедевра.

Глава четвертая Экспансия эссе в современную российскую публицистику

Жанровый торнадо в газете

Словесная вязь определений, которые давались жанру на протяжении истории, - это увлекательное чтение. Из него можно сделать один бесспорный вывод: полное отсутствие критериев оценки. Ни одно из определений не дает теоретических параметров жанровой системы, а лишь описывает ее контуры. Например, читаем: эссе - «прозаическое произведение небольшого объема и свободной композиции, выражающее индивидуальные впечатления и соображения по конкретному поводу или вопросу и заведомо не претендующее на определяющую или исчерпывающую трактовку предмета. Как правило, эссе предполагает новое, субъективно окрашенное слово о чем-либо и имеет философский, историко-биографический, публицистический, литературно-критический, научно-популярный или чисто беллетристический характер»[136].

В «Энциклопедическом словаре терминов» характеристика жанра еще более вольная: «композиционно рыхлый поток очеркового сознания», авторы, которые писали «в стиле Монтеня», «изображали самого себя», подобно Монтеню; выбирали темы «в традициях Монтеня» и т. д. К эссе относили декламации Лукиана, диалоги Платона, трактаты об искусстве Дидро, письма Сенеки, размышления Марка Аврелия[137]. И анекдоты. В Японии «законченным образцом эссеистики» считают собрание 243 анекдотов, заметок и рассуждений Есида Кенко «Бездельные занятия» (XIV век)[138].

В науке об эссе такая же неразбериха. Эссе как будто есть и как будто бы его нет. Каждая новая работа начинается с этой констатации, хотя попытки выйти из замкнутого круга и предпринимаются. Пока они все же сводятся к фрагментарным наблюдениям, отраженным в очередном определении жанра. Вот одно из них: