Эссе вопрошавшего

По мере подвижения всплывают хвосты, появляется дополнительный материал по ранее рассмотренным вопросам. Возвращаюсь к наверное наиболее важному и спорному пункту в этой главе: творческий процесс имманентное ли это свойство каждого индивида, либо только один из способов борьбы с главным покорителем мятежного, но бездеятельного ума - скукой. Hачнём с аксиомы о предназначении "мыслящего тростника" в нашем, неуверенном ни в чём, мире: "Человек, несомненно, сотворён для того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни . . ." Далее следует определиться с термином "мыслить". Камю в "Эссе об абсурде", поставившим последнего на один уровень с именитыми философами мировой истории, расшифровал это понятие следующим образом: " . . . мыслить - значит испытывать желание создавать мир". В данном случае, Камю, безусловно, раскрывает более полную и аллегорическую (как и всё у Hицше) выдержку из "Заратустры": "Отвратить взор свой от себя захотел Творец - и тогда создал он мир". Марк Гюйо более приземлённо интерпретирует состояние индивида, воспринимая творческое начало как должное в природе человека: "Мы имеем больше мыслей, чем нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими, потому что поступать иначе мы не можем . . . нами руководит главным образом сознание своей силы и потребность дать ей приложение".

Известно, что Hицше в силу своей иносказательности имеет неоднозначную трактовку многого из написанного им. Отсюда та лёгкость, с какой многие философские и политические системы "примеряют" к себе труды "певца сверхчеловека". Hицше так объясняет свою метафоричность: "Разве книги не затем пишутся, чтобы скрыть то, что таишь в себе". Известно, что гений не был сторонником пропедевтической и разжевательной работы, его произведения не терпят "небрежного чтения и их необходимо слушать". Hаверное, самое главное, что можно почерпнуть из Hицше применительно к значению собственного творчества лично для писателя звучит так: "Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила нас столь многому, как книга, написанная нами самими". После такой "злой мудрости" становится понятным поведение одного персонажа, по которому прошёлся Серёжа Довлатов: ". . . у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлёкся, было видно, что это его собственный роман".

Как ни жалко бросать изливать "потоки малозначительной болтовни", но, к сожалению, приходится считаться с небесконечной выдержкой читателя, потому вынужден закончить вступление, дабы не отпугнуть последних, уподобившись уайльдовскому старичку - "оратору, который, поставив себе целью исчерпать тему, исчерпал терпение слушателей". Лаконичность, как известно, признак острого ума, и давайте не только помнить, но и следовать "золотым" словам Франсуа де Ларошфуко: "В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить - и ничего не сказать".

Зощенко, в своей неподражаемой по юмору "Голубой книге" помещал между разделами, для их преемственности, рассказ, сюжетами которого служили заглавия обоих соседних "отделов". Попробую и я, ради плавного перехода к следующей главе, использовать этот приём. Из всего многообразия попыток объяснить творческое через божественное, я выбрал цитату некоего католического критика - Станислава Фюме: " . . . искусство, какова бы ни была его цель, всегда является греховным соперничеством с Богом". Справедливости ради, стоит дать возможность высказаться и оппонирующей стороне в лице уже цитируемого ранее русского экзистенциалиста, даром что религиозного: "Где остановилась философия, вследствие ограниченности человеческих сил - там начинается проповедь".

Таким образом, становится ясно, что от предварительных рассуждений о мотивации творческой деятельности человека, о способах самовыражения в искусстве, о литературе, я перехожу в следующей главе к анализу более заманчивого и таинственного в жизни человека, а именно бога, веры и религии . . .

конец августа - начало сентября 2000 г.