Есть на Волге утес

И Ефиму Насонову ехать с Москвы в село Барышевскую слободу, взять у человека ево Сеньки Иевлева статьи и по тем статьям разыскать всякие сыски накрепко, и воров пытать…»

АНАФЕМА

1

Не зря в народе говорят: «Москва-матушка вся насквозь звонкая». Здесь, почитай, на каждой улице стоит столб с крышкой, на столбе колокол. Это звоня. Для чего? Мало ли для чего. На случай пожара потрезвонить, если ночью грабить тебя начнут — сполох устроить. А вдруг для чего-либо народ созвать понадобится. Вон на Ивановской площади в кремле такой колокол редко молчит.

На второй неделе после покрова святой богородицы в будний день вдруг вся Москва залилась благовестом храмовых колоколов и теньканьем всех уличных звоней. Народ высыпал на улицы, а у столбов монахи качают колокольные языки, голосят:

— Все к Успенью, все к Успенью! Буде анафема, буде проклятие!

Люди, несмотря на моросящий с утра дождь, спешат в кремль, к Успенскому собору. Анафемствуют редко, в десять лет раз, а то и реже. Пропустить анафему — грех большой, преданных вечному проклятию надобно знать всем. Успенский собор полон — ладонь меж людей не просунуть. Двери раскрыты настежь, вся площадь перед собором запружена народом. Касимовский купец Никита Ломтев настырно протиснулся к самым дверям, дальше не хватило сил. Шутка в деле — побывать в Москве да увидеть-услышать такое — будет, что рассказать в Касимове. Впереди его, почти на пороге, стоял мужик в драном кафтане, расползшемся на широченной спине. Никита потолкал мужика в спину, проговорил полушепотом:

— Подыми мя на плечо — рупь дам. Уж больно глянуть надобно.

Мужик повернул голову, пробасил:

— Два.

— Ладно, подымай. Я не велик росточком-то, сух.

Мужик присел, сказал: «Седлай», — и, когда Комлев забрался ему на шею, поднялся. Весь храм в сиянии свечей, в ладанной дымке предстал перед Никитой. На высоком амвоне стоял митрополит, что говорил народу, не разобрать. Потом на его место взгромоздился огромный человек в коричневой рясе, не то монах, не то дьякон, и оглушительным басом заревел:

— Воор и измееенник, и клятвопреступник, и душегубец Стенькаа Раазин забыл соборную церковь и православную христианскуую веруу, великому государю изменил, и многие пакости и кровопролитие и убийства во градях учинил, и всех купно православных, которые его коварству не приставали, побил, и сам вскоре исчезе и с единомышленниками своими да будет прокляаат! Анафема ему и анафемааа!

Хор многоголосно подтвердил:

— Анафемааа, анафемааа, анафема!

— Страх господа бога вседержателя презревший, церковь святую возмутивший и обругавший, и Великому Государю Алексею Михайловичу, всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу, крестное целование преступивший, народ христианский возмутивший, множество русского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший, донской казак Стенька Разин да будет проклят! Анафема ему!

— Анафемааа, анафемаа, анафема!

— Наставники и злоумышленники, его волею к злодейству приставшие, лукавого начинания его подсобники Васька Ус, Федька Шелудяк, Лазарко Тимофеев с Илюшкою Ивановым, яко Дафан и Авиром, да будут прокляты все еретицы! Анафема-а-а!

Дальше молитву дослушать не пришлось. Мужик вильнул плечом, ссадил Никитку наземь, сказал: «За два рубля хватит», — и протянул руку. Купчишко хотел было поторговаться, но мужик так сжал его шею, что два рубля были вынуты сразу же. Выбравшись из толпы, Никитка перекрестился: «Слава богу, еретики прокляты, теперь бунт должон пойти на убыль». Если бы знал Ломтев, что проклятый Илюшка Иванов спал когда-то на его сеновале, он бы крестился еще неистовее.

А приехал Никитка в Москву по делу. Челобитную на касимовского воеводу Караулова привез. В челобитной написано:

«…В нынешнем же, государь, во 179-ом году, октября в 17-ый день, ночью, не дождавшись с караулу подья-чево, пушкарей и служилых людей, он, воевода Тимофей Левонтьич Караулов, сбежал неведомо куды и неведомо для какова умыслу. А в Касимове у нас воровских людей никаких нет и не бывало. А ныне мы, холопи твои и сироты, с твоею, великого государя зелейною и с пороховою казною и с пушками и с пушечные запасы, сидим и бережем на дворе татарского царевича Араслановича…»