Есть на Волге утес

— Найти!

Тюремщик выскочил из подвала.

— Как зовут тебя?

— Алена.

— Отколь родом ты?

— Родилась под Арзамасом, жила в Красной слободе.

Подьячий погнал строку по бумаге.

— Родители где?

— Отца засек до смерти боярин Челищев, мать где — не ведаю.

— Замужня?

— Вдова.

— Что ж ты врал? — Полковник повернулся к Ваське — Он сказал, что ты жена ему.

— Врет, слизняк!

— У нее, Борис Анофрич, мужей, как нерезаных собак.

— И еще раз врешь, слизь! Мой муж крепостной, и зовут его Прохор. Венчаны мы с ним в храме Барышевской слободы, он от чахотки умер.

Вбежал тюремщик, бросил под ноги Алене сарафан из бязи с позументами, опашную телогрею, почти новую, из парчи. Вытянул шею к боярину, сказал скороговоркой:

— Сабоги не сысканы.

— Переоденься.

Алена отошла в угол, переоделась.

Ты, как тебя зовут? — драгун ткнул через плечо Ваську.

— Васька, сын Сидоров.

— Сними сапоги, отдай.

— А я как же?

— Ты казак — стерпишь.

— Я воеводе Юрью Ляксеичу пожалуюсь. Ей все одно на веревке висеть — ноги не озябнут.

— Я тебе пожалуюсь! — Воронин погрозил Ваське кулаком. — Снимай!

Пока Васька стягивал сапоги, драгун молвил:

— Это она казак, не ты. Я ее в бою видывал. Драгуны смелых воинов и в врагах почитают. Говорят ты колдунья?

— Напрасно говорят. Людей лечить умею, колдовать — нет.

— Подьячий, покажи.

Подьячий достал из-под верстака котомку, высыпал из нее коренья, пучки трав, скляницы с мазями, бумажные пакетики с тертыми листьями.

— Это твое?

— Мое.

— А говоришь, не колдунья.

— Тут снадобья, травы. Раненых исцелять.

— Поверь, Борис Анофрич, сам я видел — она к боярину Хитрово в шатер вошла, его околдовала, а выскочила из шатра верхом, на помеле. Кого хошь спроси.

— Слышишь? Я ведь пытать буду. Огнем.

— Какая тебе, боярин, разница? Топор для меня, я мыслю, наточен, вас, бояр, я вешала и рубила, именья ваши жгла. Жалко, что мало. И колдуньей я умру или нет, все равно.

— А коли так — сознайся. И оставлю я тебя в покое. Будешь упрямиться — истязать будут. До тех пор, пока не скажешь правду.

— Какую правду? Вон эта мразь говорил, что я на помеле от боярина Хитрово улетела. И в тюрьме помело было и здесь, вон в углу оно стоит — могла бы, здесь не стояла бы.

— Иди и подумай. Я тебе добра хочу. Не то завтра начнут тебя огнем испытывать.

Ночью в подвал пришли Воронин и Яков Хитрово. Воронин снова уговаривал признаться в колдовстве, Яков молчал. Алена понимала, зачем он пришел, и начала разговор сама:

— А ты, Яков Тимофеич, слово боярское не сдержал. Выходит, оно ниже смердова.

— Не правда твоя, — тихо возразил Хитрово. — Я пошел на слободу поздно, когда там тебя и людей твоих не было. И за промедление сие наказан. А ты свое слово сдержишь ли, мне не ведомо?

— Я душой не кривила никогда, боярин. Спокоен будь.

На следующий день в пытошную привели Алену, Савву, Кукина и Федора Горбуна. Теперь на допрос пришли князья Долгорукий, Щербатов, воеводы Хитрово и Волжинский.

— Допреж всего я хочу спросить вас, — начал говорить Долгорукий, — как вы, и все с вами, клятвопреступники: казаки, мужики, воры, братоубивцы, разбойники, христопродавцы слушались бабы, дурной, неписьменной, смердовой дочки. И не стыдно вам, головорезам, таскаться было за мокрым бабьим подолом, не совестно? Ну, ответствуйте!

— Она околдовала нас, князь батюшко! — торопливо выкрикнул Васька. — И меня допреж всего. Я мужик лепный, молодой, я на девок глаз не клал, а она, головешка черная, присушила меня. Одинова я на нее с ножом пошел. Глянула, у меня нож упал. Поп Савва видел, соврать не даст.

— Было, нехристь?

— Было, — сказал Савва. — Только ты, трус, не одинова саблю бросал. Наши хоть отняли, а твоя где? За золото продал?

— Федька Горбун не раз мне рассказывал, как она его ведовству учила.

— Было, вор?

— Травы узнавать учила, снадобья для ран варить учила, — ответил Федька. — А чтобы ведовству…

— Пиши, — подьячий, — учила!

— А ты, Кукин, что молчишь? — Васька подскочил к Стеньке. — Разве ты околдован не был?

— Не был, — твердо ответил Кукин. — Я ее просто любил, как и все любили. Потому мы за нею и шли.

— А Яков Тимофеич пошто молчит. Она у тебя в шатре была? Была. Добром ты мог ее отпустить? Не мог. Она на помеле от тебя улетела. Сам я видел!

— В шатрах воеводских помело не держат, — уклончиво ответил Хитрово.

— Нет, ты нам скажи, воевода, как она из шатра ушла? — Долгорукий повернулся к Якову, устремил на него глаза.

— Сам не знаю. Затмение нашло. Очнулся — ее уж нет.

— Вы ее под пытку! — визгливо крикнул Васька. — Она скажет.

— Подожди. Нам еще воры ничего путного не сказали. Палач! Ну-ко, ты у нехристя-расстриги поспрашивай.

Подручный ловко схватил Савву за плечи, нагнул его, задрал сорочку и рясу. Палач щипцами выхватил из горна раскаленный добела прут, положил поперек поясницы. Савва охнул, выгнулся, но палач ударил носком сапога в живот снизу. В подвале запахло паленым мясом. Савва вырвался из рук подручного, упал на пол. Палач выхватил второй прут, наступил ногой Савве на шею, поднес прут к бороде. Волосы затрещали:

— Счас я те язычок подогрею. Заговоришь.

Алена крикнула, что есть силы: «Не надо, все скажу!»— Князь поднял руку: