Есть!

…Это был пионерский лагерь с безликим названием – «Берёзка», «Космос», «Юность». Не знаю, кто придумывал эти названия, но сейчас их авторы безусловно специализируются на сочинении переводных имён для голливудских фильмов. «Ущерб», «Отчаяние», «Бездна».

Пионерский лагерь для меня был кошмаром. Я ненавидела всё, что нужно делать в коллективе, но родители считали, что я выпендриваюсь, и каждый год упорно совали мне под нос путёвку в очередную «Берёзку». Я рыдала, но потом всё равно отбывала в ненавистный пионерлагерь, где рано поднимают по утрам и очень скверно кормят.

Но в то лето всё было иначе, потому что у нас был новый вожатый – Гера Иовлев. Ради этого Геры я готова была терпеть и вечный голод, и невозможное детское одиночество.

Гера стал моей первой настоящей любовью, высоко поднявшей планку для будущих отношений. Он был тонкий и смуглый, как мужчины на картинах Эль Греко, но при этом сильный и выносливый. И ещё он был умный и содержательный, как целая библиотека, – неудивительно, что я влюбилась в него после первой же «линейки», и зачарованно следила за ним из окон и кустов.

На мысль признаться в чувствах меня натолкнула Татьяна Ларина – я как раз дочитывала «Онегина». Поздно ночью, после отбоя, когда даже самые говорливые девицы из нашего отряда уснули, разметавшись по пружинным койкам, я пошла к вожатскому домику. Сердце билось так, словно внутри маршировал железный дровосек.

У вожатых было темно. Я тихонько постучала.

Через секунду в окне показалась прекрасная голова Геры. К сожалению, у него были кривые передние зубы, но меня, как Д’Артаньяна на момент знакомства с Бонасье, «не смущали такие мелочи». Лунный свет добросовестно обрисовал глубокий зевок моего избранника. Скорее всего, он уснул пьяным, потому что из окна напахивало густым и кислым.

– Чего тебе, девочка? – спросил Гера, не помнивший моего имени.

– Я тебя люблю, – сказала я, и зажмурилась от ужаса. Гера растянул губы в лукавой улыбке, помахал пальцем в воздухе – «шалишь!», и произнёс ту самую фразу, ради которой я и вспомнила сейчас всю эту историю:

– Девочка, иди спать! Ночью надо – спать, а утром – участвовать!

«…Важную я вчера у Голопёсова индейку ел! – вздохнул помощник исправника Пружина-Пружинский. – Между прочим… вы были, господа, когда-нибудь в Варшаве? Там этак делают… Берут карасей обыкновенных, ещё живых… животрепещущих, и в молоко… День в молоке они, сволочи, поплавают, и потом как их в сметане на скворчащей сковороде изжарят, так потом, братец ты мой, не надо твоих ананасов! Ей-богу… Особливо, ежели рюмку выпьешь, другую. Ешь и не чувствуешь… в каком-то забытьи… от аромата одного умрёшь!» Это уже Чехов. Невидимые миру слёзы. Из рассказов Чехова мама заставляла меня в детстве списывать по две страницы ежедневно – чтобы набираться грамотности и разрабатывать душу. Поэтому отношения с Антоном Павловичем у меня долго не складывались – я только лет в тридцать его по-настоящему прочитала.

А вот Гашек: «Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню, для большего богатства комбинаций, ибо дело не в том, как варить, а в том, чтобы с любовью всё комбинировать, приправу, скажем, и тому подобное. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, приготовляя подливку из лука, возьмёт сначала всякой зелени понемногу, потушит её в масле, затем прибавит кореньев, перцу, английского перцу, немного мускату, имбирю. Заурядный же, простой повар разварит луковицу, а потом бухнет туда муки, поджаренной на говяжьем сале, – и готово. Я хотел бы видеть вас в офицерской кухне. Человек некультурный терпим в быту, в любом обыкновенном роде занятий, но в поваренном деле без интеллигентности – пропадёшь. Вчера вечером в Будейовицах, в Офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто смог их так приготовить, – да отпустит ему за это господь бог все прегрешения! – был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутчи. А те же почки в мадере ел я однажды в офицерской столовой Шестьдесят четвёртого запасного полка. Навалили туда тмину – ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!»

Всё про кухню да про кухню… Как назло, попадается именно то, чего мне лучше не читать, – я и так с трудом сдерживаюсь, чтобы не готовить здесь с утра до вечера. Мама считает мою стряпню слишком вычурной, а папа так боится обидеть маму, что поддакивает. Здесь, в Пенчурке, я отлучена от продуктов и питаюсь так, как ни за что не станут есть мои телезрители.

«У плиты я чувствовала себя куда счастливее, нежели создавая так называемые легендарные “образы”» – книжка о Марлен Дитрих. Не представляю её у плиты.

Под книжкой Дитрих – толстая прослойка пушистой пыли, а там – о, нет… Я меньше всего хотела найти эту книгу – но вот нашла, и теперь придётся взять её в руки, открыть и прочесть.