Есть!

Катька хмурила светлые брови, шевелила губами, усваивала новости. Когда подоспела пора идти в школу – ту самую, где они с узбечками скоблили и мыли ступеньки, – папка по пьянке так забил мамку, что ему пришлось сесть в тюрьму, а мамке – лечь в больницу. Пока они сидели и лежали, Катьку собирали в школу бабушка Клава, страдавшая от того, что по этой причине пришлось оставить в деревне хозяйство, и Фарогат, подарившая в честь 1 сентября расшитую бисером сказочную тюбетейку.

Первая учительница, толстая, как шкаф, Нина Витальевна, с жалостью смотрела на маленькую белобрысую Катьку: о том, что у неё папка в тюрьме, а мамка – неработь, знала вся школа.

– Я тута жить не смогу, Фая, – плакала вечером бабушка Клава, – вот рази только в деревню взять. Там у нас и школа, и по хозяйству она поможет. Пока выпустят обоих, сколько времени пройдёт?

Фарогат хмурилась: что у неё спрашивать? Будто она – суд.

– Я ведь тоже не могу её вечно у себя держать, – сказала наконец соседка. – У меня знакомый есть – Рустам, культурный человек, диссертацию пишет. Мы, может, скоро поженимся, Клавдия Ивановна. У меня своя жизнь, свой ребёнок.

– Да я понимаю, – бабушка махнула изрезанной морщинами ладонью, будто отогнала муху.

Катька сидела на подоконнике, прилепив нос к стеклу, и смотрела во двор, на любопытные мордочки анютиных глазок. Рядом с клумбой, поздно вечером, она выкопает ямку и похоронит там своё единственное сокровище – бисерную тюбетейку, смотреть на которую было теперь слишком больно.

Вскоре бабушка Клава увезла её к себе в деревню, а Фарогат переехала – может, и правда вышла замуж за своего Рустама. Катька не виделась с ней долгие годы – уже и мать вернулась, и отец, опять начались пьянки-гулянки, а Катька, доучившись в сельской школе отличницей, вернулась в город и лихо, с полпинка, поступила в университет. Эти деревенские девочки прищемят в дверях любых городских фифочек: пусть они и ставят ударения не там, где надо, всему можно научиться. Тем более Катька била знания влёт.

На первом курсе она допоздна готовилась к экзаменам, и однажды вышла из библиотеки, когда уже стемнело. Вместе с нею вышла худенькая уборщица, пожилая, в дешёвом, как у самой Кати, пальтишке с воротничком из «стеклянного» меха.

Катя не подала виду, что сразу же узнала Фарогат. Просто спрятала лицо в воротничок и зашагала к автобусной остановке, повторяя в памяти имена античных богов и героев.

Одна девочка с курса, Авдеева, хвасталась, что в детстве папа читал ей вслух мифы Древней Греции, и потому она готова к античке на протяжении последних пятнадцати лет. На́ спор Авдеева безошибочно пересказывала мифы и описывала подвиги, Кате же приходилось грызть мифологию, как сухарь, – почему-то именно эти знания никак не желали ей поддаваться.

До родителей, всё ещё живых и всё так же, как ни сложно в это поверить, пьющих, ей не было никакого дела, как не было дела до предательницы Фарогат – единственного в мире человека, которого она на самом деле любила. С бабушкой всё было иначе, как будто обе они, старая и малая, договорились однажды – не словами, а другим, более совершенным способом – не усложнять друг другу жизнь. В мире и равнодушии они прожили долгие годы, но любви между ними не было – только вымученная забота с одной стороны и вынужденная благодарность с другой. Бабушка Клава умерла несколько лет назад, когда Ека проходила первую стажировку в Дижоне. На похороны она не приехала.

Сейчас, с высот успеха, Ека видела своё печальное детство чужим и далёким – как будто речь шла не о ней самой, а об очередном античном герое, легко усвоенном безразмерной памятью Авдеевой. Греческие мифы и детство – одна и та же античность.

На днях, когда в студии за пять минут до эфира отключили электричество, Ека вместо того, чтобы беситься и нервничать вместе со всеми, принялась вспоминать собственную, деревенскую мифологию, слипшуюся в её памяти с античной. Только когда электричество, наконец, дали, ведущая «Ека-Шоу» вынырнула из прошлого, стряхивая – как собака воду с шерсти – цепкие, приставучие воспоминания.

Когда Ека училась готовить, то прежде всего, как всякий любослов, пошла за помощью к книгам. Кулинарных книг в магазине оказалось жуткое количество: отдельные издания по каждой национальной кухне, блюду и продукту, а также толстенные тома в разноцветных обложках, обещавшие лучшее меню на каждый день, и разудалые увражи, написанные знаменитостями разного пошиба и масштаба. Ека подивилась знаменитостям – всё-то люди успевают, даже еду готовят и пишут об этом книги…

– Возьмите книжку Ларисы Ларисиной, – посоветовала Еке продавщица, – там очень эффектные рецепты.

Лариса Ларисина была типичной однодневной певицей-длинноножкой – падая в чёрную дыру забвения, она отчаянно цеплялась за всё, что могло бы удержать её на краю пропасти (он же – вершина славы). В числе прочего ей попалась под руку кулинария. На обложке Лариса была запечатлена с чугунком в руках и с мольбой в глазах. Ека поставила Ларису обратно на полку.