Эстер Уотерс

Уильям не пытался вникать в этот вопрос глубже; ему казалось, что на судебном разбирательстве проблема была исчерпана до конца; вспоминая слова этого судьи-фарисея, он думал о том, как трудно ему будет укрыться от глаз закона. А если его накроют, то придется платить сто фунтов штрафа, и к тому же можно потерять патент. Что же тогда делать? Он таил свой страх про себя, не признавался в нем Эстер. Она пообещала не заводить больше разговора о скачках, но мнения своего не изменила. Она была из тех упрямых натур, что лучше умрут, чем откажутся от своих взглядов. Вместе с тем ему очень хотелось узнать, что думает она по поводу речи, которую произнес Его Милость. Небось она сейчас снова и снова перебирает его слова в уме.

Однако Уильям ошибался. Перед глазами Эстер стоял образ худой, измученной Сары. Она думала о той жалкой похлебке, которая станет теперь ее каждодневной пищей, о дощатых нарах, на которых она будет спать, и о том, какая горькая участь ее ждет, когда она выйдет из тюрьмы.

Был яркий зимний день. Служащие из Сити в теплых, застегнутых на все пуговицы пальто спешили каждый по своим делам; в пронизанном ветром небе стайка голубей кружилась над рядами телеграфной проволоки. На Флит-стрит группы репортеров разбредались по многочисленным закусочным, буфетам и кафе. Их торопливая подвижность выделяла их из толпы, и Эстер бросилось в глаза, каким медлительным выглядит Уильям по сравнению с ними и как свободно болтается на нем одежда. А холодный воздух уже щекотал ему легкие, вызывая кашель, и Эстер попросила его застегнуть пальто. Они вышли на Стрэнд, прошли мимо закусочной, из которой на них повеяло аппетитным запахом, и Уильям сказал:

— Я вроде немного проголодался, а ты? Может, пообедаем здесь?

— Глянь-ка, это не жена старика Джона? — спросила Эстер.

— Ну да, она и есть, — сказал Уильям. — Хорошо, что этот малый как раз давал ей шиллинг, и она нас не заметила… Боже милостивый, вот уже до чего они докатились! Видала ты когда-нибудь такие лохмотья? А нога-то — как бревно и в одном рваном чулке, без башмака. Не гляди на нее, все равно ее не пустят с нами в закусочную.

Они съели свой обед в полном молчании. Это было печальное утро, и при виде нищенских отрепьев миссис Рэндел душа Эстер исполнилась мрачных предчувствий. Шумная многолюдность закусочной лишь помогала углубляться в свои мысли, и Эстер, словно со стороны, увидела себя в беспощадном потоке жизни. Испуг охватил ее. Так в поле, под темным грозовым небом, животные со страхом ждут приближения бури. Ей внезапно припомнилась миссис Барфилд, и она отчетливо услышала ее голос, предостерегающий против игры на скачках, сулящей неисчислимые беды. Где-то она сейчас? Доведется ли им встретиться когда-нибудь? Мистер Барфилд скончался, мисс Мэри по слабости здоровья вынуждена выезжать за границу, прежняя жизнь ушла и никогда не вернется. Слова миссис Барфилд неожиданно пришли ей на ум. Она никогда не понимала их до конца, но и забыть тоже не могла; они звучали в ее ушах на протяжении всей ее жизни; «Дитя мое, — говорила миссис Барфилд, — я на двадцать с лишним лет старше вас, и, поверьте мне, годы пролетают, как краткий сон. Жизнь — ничто. Мы должны думать о том, что ждет нас за гробом».

— Выше голову, старуха! Полтора года — это, конечно, не шутка, но жизнь-то еще впереди. Сара выдержит. А когда она выйдет из тюрьмы, мы поглядим, что можно для нее сделать.

Эстер вздрогнула, выведенная из задумчивости словами Уильяма. Она рассеянно на него поглядела, и он понял, что мысли ее витали где-то далеко.

— А я думал, ты это из-за Сары так расстроилась.

— Нет, — сказала Эстер. — Я думала не о Саре.

Уильям нахмурился, лицо его помрачнело. Он готов был голову прозакласть, что Эстер думает сейчас о том, какое это зло — игра на скачках. Терпенья ж нет, когда жена все время терзается из-за того, чего никак нельзя изменить.

Уильям расплатился, они вышли, остановили проезжавший мимо омнибус, а от Пиккадилли до дома решили пройтись пешком, и первый, кого они увидели, войдя в пивную, был старик Джон. Он сидел в углу на высоком табурете в совершенно пустом зале. Мертвенно-серое лицо его понуро клонилось на ветхий, ненакрахмаленный пластрон сорочки, остатки рваного шарфа были дважды обмотаны вокруг худой, морщинистой шеи и завязаны причудливым узлом, вышедшим из моды полвека назад; на нем были грязные, рваные и кое-как залатанные брюки неопределенного цвета и стоптанные башмаки; позеленевший от времени сюртук, мятый, рваный и ставший непомерно большим для его исхудалого тела, болтался на костлявых плечах. Видно было, что старик очень ослаб, и взгляд его слезящихся глаз был тускл и лишен выражения.

— Полтора года. Суровый приговор, черт побери, для первой-то судимости, — сказал Уильям.

— Вот завернул на минутку, а Чарльз говорит: они сейчас вернутся. Только вы что-то задержались.

— Мы зашли немного перекусить. Вы слышали, что я сказал: ей дали полтора года.

— Кому дали полтора года?

— Саре.

— Ах, Саре. Ее сегодня судили. Значит, ей дали полтора года?