Естественная история разрушения

Кроме того, в поступившей почте были всевозможные образцы литературного товара, частью в рукописной форме, частью изданные за свой счет для членов семьи и друзей. Казалось, сбывается высказанное в читательском письме в «Шпигель» предположение Герхарда Кеппнера (г. Зебрук). «Не надо забывать, – пишет господин Кеппнер, – что 86-миллионный народ, который некогда чтили как народ поэтов и мыслителей, с уничтожением его городов, обрекшим миллионы людей на изгнание, пережил страшнейшую катастрофу в своей новейшей истории. Трудно поверить, что эти события не нашли огромного отклика в литературе. Наверно, все-таки нашли. Но лишь немногое было напечатано – стало быть, литература эта лежит в столах. Кто же, как не СМИ, воздвиг стену табу… и до сих пор ее цементирует?» Что бы ни представлялось господину Кеппнеру, в замечаниях которого, как и очень во многих читательских письмах, сквозит легкая паранойя, присланные мне материалы никак нельзя назвать огромным и как бы подспудным откликом на гибель рейха и разрушение его городов. Как правило, речь идет скорее о бодрых реминисценциях, отмеченных теми (невольно) выражающими определенную общественную ориентацию и внутренний склад оборотами, которые у меня, где бы я их ни встречал, вызывают величайшую неловкость и недовольство. Конечно же, там есть и чудесный мир наших гор, и око, беззаботно созерцающее красоты родины, и Рождество Христово, и радость овчарки Альфа, когда Дорле Брайтшнайдер уводит его хозяйку на прогулку; там повествуется о нашей тогдашней жизни и чувствах, о приятных посиделках за кофе с пирожными, не единожды упоминается бабуля, что возится во дворе и в саду, и разные гости, пришедшие поужинать и уютно скоротать вечерок; Карл в Африке, Фриц на Востоке, карапуз голышом шастает в саду; всеми помыслами мы сейчас в первую очередь с солдатами в Сталинграде; бабуля пишет из Фаллингбостеля, что отец погиб в России; вся надежда, что немецкая граница остановит степные полчища; самое главное сейчас добыть продукты; мама и Хильтруд устроились у пекаря, и так далее, и тому подобное. Трудно определить характер деформации, которая по-прежнему действует в подобных ретроспективах, но она безусловно связана с ярко выраженными особенностями, присущими обывательской семейной жизни в Германии. Истории болезни, представленные в работе Александера и Маргареты Мичерлих «Неспособность горевать», по меньшей мере подводят к догадке, что существовала некая связь между происходившей при гитлеровском фашизме национальной немецкой катастрофой и регулированием интимных чувств в немецкой семье. Во всяком случае, для меня тезис о психосоциальных корнях весьма последовательно развивающейся всеобщей социальной аберрации становится тем очевиднее, чем больше я читаю подобных биографических сообщений. Конечно, в них тоже имеются правильные выводы, начатки самокритики и моменты, когда чудовищная правда пробивается на поверхность, но по большей части рассказчик спешит снова взять бесхитростный разговорный тон, возмутительно противоречащий реальности того времени.

Иные письма и заметки, дошедшие до меня, отличались от основных шаблонов семейных воспоминаний, демонстрируя следы беспокойства и смятения, по сей день вскипающего в сознании пишущего. Одна дама из Висбадена, которая рассказывает, что ребенком во время налетов всегда бывала особенно притихшей, пишет о паническом страхе, каким позднее реагировала на звон будильника, на скрежет циркульных пил, на грозы и на петарды сочельника. Другое, торопливо накарябанное где-то в дороге, прямо-таки запыхавшееся письмо представляет собой фрагментарные воспоминания о ночах, проведенных в берлинских бомбоубежищах и туннелях метро, застывшие картины и бессвязные реплики людей, все время твердивших о драгоценностях, которые надо было спасать, или о бобах, которые остались дома в железном корыте с рассолом; о какой-то женщине, судорожно стиснувшей руками Библию у себя на коленях, и о старике, крепко прижимавшем к груди ночник, который он невесть почему притащил с собой. Это прижимание, это цепляние – так с двумя восклицательными знаками написано в письме, которое местами почти невозможно разобрать. И еще: моя тогдашняя дрожь, страхи, ярость – они по-прежнему у меня в голове.

Из Цюриха я получил десяток страниц от Харальда Холленштайна – сына немки и швейцарца, – который провел детство в Гамбурге и может кое-что рассказать о национал-социалистской повседневности.