Эстетика эпохи «надлома империй». Самоидентификация versus манипулирование сознанием

Все до сих пор известные сферы философского и культурологического знания должны изменить свой вид и свою суть. Онтологии предстоит приобрести динамический характер: главным агентом и устоем бытия следует признать самоутверждающуюся личность, творящую новое; единицей бытия становится не факт существования, а «событие свершения». В основе аксиологии (учения о ценностях, о долженствовании) отныне лежит волевое усилие той же личности – «эмоционально – волевой тон». Ключевую роль в проекте персоналистической революции Бахтина играет понятие «поступок». Именно в нём происходит разрешение (снятие) противоречий между объективным и субъективным, индивидуальным и общезначимым[287]. Так новая онтология сливается с новой аксиологией, «этика ответственности» суверенной личности становится учением о бытии, а мир культуры возвращается к своей подлинной жизнетворной основе (в лице активно поступающей личности).

Логическим завершением такой философской реформации могла быть позиция экзистенциализма или экзистенциального психологизма; могла быть – но не стала. Преодолеть соблазны такого рода Бахтину помогла, несомненно, феноменология Э. Гуссерля, известная процедура «феноменологической редукции» Индивидуальная жизнь в трактовке Бахтина – это не обычная эмпирическая личность со всеми её состояниями, а «участно мыслящее» и «ответственно поступающее» сознание, рефлексивно «переживающее» своё самоутверждение в поступке, деянии, творчестве. Персонализм Бахтина – не психологический и экзистенциалистский, а более отвлечённый, «модельный».

Был ещё один соблазн, которому так же не поддался Бахтин: замкнуться в односторонней активности изолированного Я. (На философском языке это называется «солипсизмом»). Мыслитель преодолел эту опасность, введя представление о социальнокоммуникативных отношениях поступающих, ответственных личностей: «Я» и «другой». Если традиционная (кантовская) этика была, по сути, двухзвенной: общезначимая норма и Я, то этика Бахтина предполагала более сложную, трёхзвенную схему: Я – для – себя; другой – для – меня; Я – для – другого. Здесь заметны следы влияния, испытанного им со стороны М. Бубера и других представителей «диалогической философии». Иногда собственную позицию Бахтина характеризуют как «персоналистический дуализм»[288]. Из этого зерна в дальнейшем выросли два мощных ствола его целостного учения – «диалогизм» и «полифонизм».

Персоналистический дуализм Бахтина потребовал признания за каждым участником коммуникации своего «ценностного центра», его телесного оплотнения, конкретизации в виде временных и пространственных координат, учёта «кругозора» личности и т. д. Всё это создало необходимые предпосылки для плодотворного, оригинального освещения им двух кардинальных эстетических проблем. Во-первых – уяснения природы эстетического отношения человека к миру (на коммуникативной, субъект – субъектной основе и с акцентом на «оформляющую» активность «другого»). Во-вторых – отношений автора к своему герою в ракурсе творческой эстетической деятельности первого. Бахтинский подход к этой проблеме предполагает не только выстраивание автором личности «другого» как объекта («вещи»), но и придание ему определённых признаков субъектности, «самостоятельности». Благодаря этому становится возможным диалог героев, совершающийся, однако, под эгидой приоритетной формосозидающей активности автора произведения.

Зрелый Бахтин львиную долю своих усилий уделил теории и истории жанровых форм, главным образом – эволюции и жанровым модификациям романа. Некоторые авторы считают это труднообъяснимым «парадоксом Бахтина»: начав со своеобразного персоналистического манифеста («К философии поступка»), он позже сосредоточил свои усилия на анализе инвариантных, типологических художественных форм. На наш взгляд, никакого парадокса и измены самому себе тут не было. Уже в «Авторе и герое» Бахтиным было показано, что писатель творит образ своего героя, используя культурные и художественные формы, доставшиеся ему «по наследству». «Мёртвые», «окаменевшие» культурные формы писатель преобразует, подчиняя своей творческой воле и тем «оживляя» их. С конца 1920-х годов главными героями исследований Бахтина были крупнейшие творческие индивидуальности: Достоевский, Рабле, затем Шекспир, Гёте, Гоголь. Для него они были, однако, не только яркими писательскими индивидуальностями, но и наследниками глубочайших традиций (начиная с фольклорных истоков художественного сознания), творцами мощных жанровых форм, созвучных наступающей эпохе и способных пророчески выразить её обогащённое, сложное содержание.