Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков

Элемент иронии, анализировавшийся вплоть до этого момента со стороны как формальный элемент композиции романа, представляется в форме философского размышления, находящего выражение именно в написании романа, и представляющего собой условие доступа к «истине» в литературе. Ирония, будучи никогда не в силах «полностью лишиться собственной субъективности» и избегая всякой попытки изображения, осуждает роман «на максимальную сложность» (там же). Таким образом, будучи «размышлением творческого индивидуума», ирония с одной стороны раскрывает абстрактный характер идеала, являющегося целью устремлений в романе, с другой стороны – представляется как «идеал, нечто субъективное», которое должно быть «отображено», если не хочет остаться за пределами романа. Эта необходимость и вместе с тем невозможность сделать из иронии, другими словами – из размышления, элемент отображения «составляет глубочайшую печаль любого настоящего и великого романа», и в то же самое время отсылает «к пожертвованию, которое было необходимо совершить, к навсегда потерянному раю, который искали, но не нашли» (TdR, 112). Такой «потерянный рай» – это тот имманентный смысл в мире, который сделал абсолютным слово и изображение, избавив их от присутствия размышления. По этой причине роман – это «форма зрелой мужественности» (там же), и в нём желание целостности и критическая мудрость неустанно ссылаются друг на друга. Ирония романиста, в действительности, обращается или против его героев, «которые попадают в беду в юности, поэтически необходимой для воплощения этой веры», или «против собственной мудрости, которая видится в необходимости признать тщетность этой борьбы окончательную победу реальности» (TdR, 113). Ирония всегда вскрывает тот факт, что «мир обязан своим превосходством не только и не столько собственной силе, – которой, с её стадной дезориентацией, не было бы достаточно, чтобы защитить это превосходство, – но скорее внутренней, даже необходимой, проблематике души, отягощённой идеалами» (там же).

Воздействие иронии как размышления является двойным: с одной стороны признавая контингентность мира, она объективируется в романе как идеал – иначе говоря, как требование целостности; с другой стороны, признавая бесполезность любых попыток спасения мира, она избегает любой объективации в изображении и составляет объект чистого мышления, философского размышления, чуждого литературе в традиционном смысле, но необходимого для романной формы. По этой причине романисты, – по крайней мере, до Флобера, но затем снова – благодаря Достоевскому, благодаря Кафке и Беккету, пытаются свести её к минимуму. Напротив, произведения Пруста, Манна и Музиля, рождённые из тех же размышлений Теории романа, возводят до степени, ранее невообразимой, роль размышления в романе, превращая его именно в ключевой момент произведения, с тем результатом, что различие между романом и эссе сокращается или попросту исчезает.

Как и ирония, демонизм является выражением субъективности, ищущей смысл в мире, который был смыслом оставлен. Поэтому любые поиски целостности в эпоху субъективности являются демоническими, и если роман – это «эпопея о мире, оставленном богами» (TdR, 115), то эта бессмысленность мира осуждает на демонизм всякое покушение на существование целостности, осуждает на демоническую иронию этическую роль писателя, который хотел бы спасти мир. Размышление, содержащееся в романе, – это «убеждение зрелого возраста, согласно которому смысл не способен более проникать в глубину реальности, и однако реальность, лишённая смысла, вновь впадает в ничтожество несущественности» (там же). Без идеала, пусть даже иллюзорного, невозможны никакие поиски, никакая настоящая жизнь, никакая парадоксальная связь с целостностью – остаётся лишь лиризм разочарования. Роман – это «форма приключения, собственной значимости внутреннего мира; его содержание – это история души… которая отправляется на поиски приключений, чтобы, испытав себя, обрести собственную существенность» (TdR, 116). Для романа пассивность – это всего лишь один из возможных типов отношений между героем и его душой, романтическое разочарование, тогда как характеристика донкихотского идеализма – его неустанная деятельность.