Эстетика Канта

Но Кант прав в том отношении, что по своей природе искусство в отличие от науки пользуется языком образов, который невозможно тождественно перевести на обыденный язык или язык науки, т. е. невозможно всем объяснить на дискурсивном, основанном на логическом рассуждении языке, как зарождалось и создавалось произведение живописи, музыки, поэзии, хотя таких попыток в истории искусства было немало. Язык искусства, а значит, и его содержание принципиально непереводимы, и поэтому все, что пишут по поводу своего творчества художники, является лишь побочным материалом для понимания повода, истории возникновения конкретных произведений искусства, вспомогательным материалом для понимания творческого процесса их созидания и завершения. Это ясно осознавал, например, крупнейший писатель XX столетия Томас Манн, который создал цикл статей и очерков «О себе и собственном творчестве (1906–1954)». В наиболее значительном из очерков — в «Истории «Доктора Фаустуса»», который писатель назвал «Романом одного романа», четко сформулирована задача подобного рода размышлений о творчестве, а именно — «восстановить для себя и для своих друзей историю «Фаустуса» в той нерасторжимой связи с натиском и сумятицей внешних событий, которая выпала ей в удел»[36].

Что же касается демонстрации формирования замысла и хода его воплощения в процессе творчества в законченное художественное произведение, то на это некоторый свет могут пролить сохранившиеся варианты отдельных частей произведения. Но в основном законченное произведение искусства и есть тот развернутый во времени и пространстве, зафиксированный в языке данного вида искусства процесс творчества, который одновременно демонстрирует и «что» в нем содержится и «как» оно создается, а тем самым возбуждает у читателя или зрителя тот процесс сотворчества, который необходим для эстетического восприятия любого произведения искусства.

Поэтому, чтобы передать все то, что художник хотел сказать в данном произведении, нужно, по словам Толстого, воспроизвести весь творческий процесс от начала до конца. Кроме того, если в науке очень важно передать результаты творческого открытия для его последующего использования в науке и производстве, то подражания и разного рода дублирования конкретного художественного произведения не способствуют развитию искусства, а увеличивают количество серых подражательных произведений, ибо оригинальность — и в этом Кант безусловно прав — одно из необходимых качеств шедевров. Повторения в искусстве в сущности не только невозможны без потери художественных достоинств, по и не нужны, хотя на практике их избежать почти не удается. История искусств убедительно свидетельствует, что на каждое истинно оригинальное произведение приходится много посредственных. Да и сама оригинальность того или иного произведения искусства может быть осознана только на фоне тех и в сравнении с теми, которые такими качествами не обладают.

Кроме того, каждое произведение искусства как продукт определенной художественной культуры не может не включать наряду с новыми чертами тех или иных традиционных элементов содержания и формы, стилевых и языковых особенностей. Ибо развитие в искусстве, как и в любой сфере общественного производства и сознания, осуществляется вначале путем усвоения, а затем уже путем переработки и развития унаследованного от прошлого.

Это понимал и Кант. Именно поэтому он утверждал, что «оригинальность таланта составляет существенный (но не единственный) элемент характера гения» (5, 326).

Важным и необходимым условием художественного творчества Кант считал овладение художником определенной школой и манерой изложения. Исходя из этого, философ неправомерно отрывал форму от содержания искусства, утверждая, что традиции и вообще культура могут повлиять только на форму, т. е. на способ выявления содержания, которое дается только природой художника и не обусловливается его общественной средой. «Гений, — писал Кант, — может дать лишь богатый материал для произведений изящного искусства; обработка его и форма требуют вое питанного школой таланта…» (там же).