Эстетика. Учебник для бакалавров

Представитель феноменологической философии искусства Л. Ландгребе задается вопросом, как выявить то место, с учетом которого можно было бы определить, чем отличается эстетический опыт от других способов познания. Это место, полагает он, следует усматривать в переходе внутреннего опыта от движения, направляемого и регулируемого целевым назначением, к движению, свободному от каких-либо целевых представлений. Свойственный человеку опыт свободной игры кинестетических движений и есть трансцендентальное основание возможности понимания «предметов» опыта как искусства. Эта возможность свободной игры и есть, безусловно, всеобщая человеческая возможность. Несчастлив тот, кто в «серьезности жизни» напрочь забыл об этой возможности, ибо он становится жертвой своего прагматизма[224]. Движение человека может исполняться «элегантно», «грациозно» или же, наоборот, «неуклюже». Это пробуждает желание выполнять движения все лучше и лучше. Цель достигается и в том и в другом случае, но грациозное движение доставляет больше радости, чем неуклюжее, поскольку оно осуществляется как бы ради него самого и преобразуется в «незаинтересованное удовольствие» — незаинтересованное, потому что интерес к «полезности» движения для цели полностью исключен. В этой связи следует рассматривать также происхождение танца и орнамента. Они не связаны с какой-либо целью; в них человек наслаждается самим собой в бесцельном совершенстве своих движений. Это праздник человеческой свободы, который находит свое воплощение в художественном творчестве. Ландгребе обращает внимание, что именно из-за того, что искусство заставляет человека почувствовать свободу, отношение художников к власть имущим всегда было напряженным и опасным по своим последствиям.

Художник в силу своеобразия своей профессии пытается предвидеть и предсказывать будущее. Он много говорит о свободе творчества, а иногда и об индивидуальной свободе вообще. Видение будущего и путей, ведущих к нему, у художников и правителей является, как правило, разным. В художественной среде обычно формируются первые ростки «нового понимания мира» и смутно ощущаются те социальные идеалы, которые следовало бы воплотить в жизнь. В этой среде часто вызревают также оппозиционные настроения. К тому же художник, преданный идее свободного творчества, и в своей обычной жизни ведет себя не совсем так, как остальные члены общества. Бросающаяся в глаза «богемность» художественной среды, существование избранного слоя людей, прямо или косвенно — своими произведениями, своей одеждой или своим поведением — бросающих определенный вызов остальному обществу, не может не беспокоить правителей, особенно консервативного и тоталитарного склада.

Однако художественная среда слишком узка и специфична, чтобы бросить сколько-нибудь серьезный вызов правящему режиму. Разумеется, против буржуазной идеологии время от времени вспыхивают бунты, пишет Р. Барт. Их обычно называют авангардом. Однако такие бунты ограничены в социальном отношении и легко подавляются[225]. Это происходит потому, что сопротивление исходит от небольшой части той же буржуазии, от ограниченной группы художников и интеллектуалов. Публикой, к которой они обращаются и которой бросают вызов, является только сама буржуазия, в деньгах которой они нуждаются, чтобы иметь возможность выразить себя. В основе этих бунтов лежит четкое разграничение буржуазной этики и буржуазной политики. Авангард протестует только в области искусства и морали, ополчаясь на лавочников и обывателей, но никак не в области политики. Авангард испытывает отвращение к языку буржуазии, но не к ее статусу. Нельзя сказать, что он прямо одобряет этот статус, скорее он заключает его в скобки: какова бы ни была сила вызова, бросаемого авангардом, в конце концов предмет его забот — не отчужденный человек, а затерянный человек. Отчужденный человек — это, как говорил К. Маркс, человек, для которого труд выступает как нечто внешнее, не принадлежащее его сущности, человек, своим трудом не утверждающий, а отрицающий себя и чувствующий себя в результате не счастливым, а несчастным, не развивающим свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряющим свою физическую природу и разрушающим свои духовные силы. Однако даже если призыв к свободе, исходящий из художественной среды, направлен не на отчужденного, а на абстрактного потерявшегося человека, наличествующего в каждом обществе, этот призыв остается, тем не менее, в известной мере опасным. Особенно если обстоятельства сложатся так, что призыв будет воспринят отчужденными, обозленными и готовыми к решительным действиям людьми.

Достаточно, впрочем, перечисления разрозненных личностных функций искусства. Никакой последовательной классификации таких функций, как и функций искусства вообще, не существует, да она и вряд ли возможна.

8.3. Социальная ценность искусства