Эстетика. Учебник для бакалавров

«Я хочу теперь рассмотреть... [целесообразность]... геометрических форм, что касается линий, углов и фигур твердых тел и поверхностей, — пишет Бэкон, — ибо познание духовного смысла невозможно без познания буквального. Буквальный же смысл познаваем лишь тогда, когда человек понимает смысл отношений и свойств означенных вещей. Ибо в них вся глубина буквального смысла и из них извлекается бездна смыслов духовных посредством подобающих применений и уподоблений, как учат тому священнописатели и что очевидно из сущности Писания, — почему так и воспринимали Писание все мудрецы древности. А поскольку таким творениям как Ноев ковчег, храм Соломона, книги пророков Иезекииля и Ездры, и тому подобному в Священном писании несть числа, буквальный смысл можно познать лишь тогда, когда человек нарисует их в уме, но более того, когда они изображены в своих физических формах; отчего и прибегали священнописатели и мудрецы древности к картинам и различным образам, чтобы буквальный смысл был воочию явлен, а вслед за ним и духовная истина. Ведь в одеяниях Аарона отображался мир и великие деяния отцов. Я видел Аарона, изображенного так в самих одеяниях. Но никому не удастся построить и расположить изображение тел подобного рода, не ознакомившись досконально с книгами “Элементов” Евклида... и других геометров. Ибо по вине теологов, не знакомых с этими учеными, они обмануты по части предметов величайшей важности... О, сколь воссияла бы неизреченная красота божией премудрости и преизбыточествовало бы бесконечное благо, когда бы все сии предметы, связанные с геометрией, которые содержит в себе Писание, предстали бы пред нашими очами в своих физических обличьях! Ибо тогда зло мира было бы истреблено потоком благодарности... Воистину и простое видение, доступное нашим чувствам, прекрасно, но еще прекраснее, когда бы мы узрели в своем присутствии облик нашей истины, но прекраснее всего, когда бы, подвигнутые орудием зрения, мы насладились созерцанием духовного и буквального смысла Писания, потому что наше знание всего сущего исполнилось бы отныне в церкви божией, которую и явили бы зримо для наших очей сами тела. Посему я ничто не почитаю столь подобающим тому, кто усердно подвизается в исследовании премудрости Божией, как представление пред наши очи геометрических форм подобного рода. Да повелит Господь, чтобы все сие свершилось!»[287]

Эта длинная цитата одного из наиболее крупных мыслителей позднего Средневековья хорошо показывает, что содержание религиозной доктрины никак не способно, взятое само по себе, вне контекста целостной средневековой культуры, предопределить решение вопроса о перспективе в изобразительном искусстве данной эпохи. Ко времени Бэкона религиозная доктрина не изменилась и религиозное рвение не ослабло. Скорее наоборот. В прежнее время не тратили столько усилий, чтобы согласовать религию с условиями социальной жизни. Но многое уже начало меняться в глубинах средневековой культуры. В частности, постепенно утверждается идея, что математический закон служил богу образцом при создании мира и что, соответственно, проявление математических структур в нем несет в себе печать божественного. Бэкон ничего еще не знает в деталях о линейной перспективе, но общее представление о роли математики в понимании мира дает ему право увещевать художника досконально ознакомиться с работами Евклида и других геометров.

Цвет в живописи. Анализируя рассуждения Р. Декарта о живописи, современный французский философ М. Мерло-Понти замечает, что Декарт не случайно говорит о ней совсем немного. То, что он обращается к живописи только походя, между прочим, уже само по себе показательно, замечает Мерло-Понти: живопись для него — это отнюдь не какая-то первостепенная по важности операция, способствующая определению нашего подхода к бытию; это модус, или разновидность, мышления, канонически определяемого через интеллектуальное обладание и очевидность[288].

Одна из причин недооценки роли живописи в общей системе мышления состояла в полном невнимании Декарта к цвету. Ведя разговор о «картинах», он берет в качестве примера офорт, причем в офортах его привлекает то, что они сохраняют форму предметов или содержат достаточные для ее определения знаки. Они дают представление о предмете через его внешность или оболочку.

Если бы Декарт подверг анализу другие изображения вещей, обнаружилось бы, особенно благодаря цвету, убежден Мерло-Понти, что не существует регулярного, или проективного отношения между ними и подлинными свойствами вещей и что, тем не менее, изображения нам понятны. Декарт оказался бы тем самым перед проблемой особого рода «универсальности и открытости вещам без участия понятия» и был бы вынужден исследовать, как удается неразличимому шепоту цветов делать наличными для нас вещи, леса, бури — в конечном итоге весь мир.