Эта гиблая жизнь

Под вечер, когда в усталый лес из долины к вершинам, вползая, поднимались сумерки, мы заканчивали наши дела по хозяйству и ужинали во дворе. Потом я устраивался на бревне перед домом и принимался наблюдать, как жена забавляется со зверями, и Ахилл не любил плеер, потому что Мадина попробовала нацепить ему наушники, но он отпрыгивал в сторону и испуганно принимался чесать обрубки ушей, будто выгоняя этот непонятный и дьявольский шум, и лань Адиюх смотрела это в недоумении и прядала пушистыми ушами, а старый Цезарь возмущенно ерзал, на своем пне и сурово зыркал по сторонам.

Скоро с охоты вернется Земфира... Она неслышно подкрадется ко мне, сытая и довольная, и будет сонно удивляться, как все-таки люди терпят собак.

Потом наступает ночь, и в доме мы зажигаем свечу и включаем радиоприемник, и, слушая его, я говорю Мадине, что весь мир живет в больших и маленьких городах и селах и только мы живем во всем мире. И потом мы любим друг друга, и Мадина говорит, что может взять счастье и держать в руках, словно вещь. А когда она засыпает, я, стараясь не шуметь, выхожу из дома и у двери лежит Ахилл, и он знает, что мне пора работать и говорит, чтобы я не беспокоился и что он здесь присмотрит. Я поднимаюсь на чердак, переделанный мной под кабинет, а Земфира взмывает за мной и устраивается в уголке, то подремывая, то поглядывая на меня. Лань Адиюх спит в конюшне рядом с лошадью, только Цезарь остается на своем пне.

А однажды зимой Мадина задержалась в селе дольше обычного, а когда вернулась, то рассказала, что в магазине по телевизору шел очень хороший фильм и она не смогла уйти, недосмотрев его до конца, и фильм был очень хороший, такой, что она пересказала мне его и сказала, что продавщица Маржинат очень добрая и угощала ее чаем с печеньем, потому что она замерзла.

А после этого стал думать, и чем больше я думал, тем больше понимал, что пора думать серьезно, и я стал чаще уходить в лес и думать там, так что с охоты я теперь возвращался без ничего.

И теперь, глядя на нее, я видел, как она дула в кулачки, когда в холод возвращалась со двора и растапливала печь, чтобы приготовить еду, а потом стирала, окутываясь горячим паром, или шила, напрягая глаза в тусклом свете свечи, и я видел, что ладони ее стали сухими и шершавыми, а были такими мягкими и нежными, а потом я вспоминал, как она смертельно уставала вечерами, но ждала меня, а еще я знал, что она мало разбирается в том, чем я занимаюсь, но верит в это и считает, что я добьюсь чего-то этими занятиями, и если мне суждено будет поднять восстание и быть сосланным, она поедет за мною на рудники.

И теперь я стал понимать, что ничего раньше не боялся, потому что не боялся ничего потерять, поэтому я не боялся смерти, а просто знал, что когда-то настанет день, в который я умру. А теперь я вспомнил странных французов, которые говорили, что тот, кто имеет счастливые ночи, тот имеет скверные дни, и меня стали посещать мысли, что скоро я состарюсь и состарится моя любимая, и я больше не смогу наслаждаться ее прекрасным телом и целовать в полутьме ее закрытые глаза, и, хотя я и знал, что ничего еще не знаю, это и было самое печальное, потому что я стал понимать, что такое боязнь смерти... Ну и короче, после того, как я все это передумал, я перестал ходить на охоту и заниматься хозяйством, и засел за работу. И теперь я увидел, что раньше просто наслаждался игрой с расчетами и цифрами и что я много раз становился на тот путь, который мог привести меня к цели, но был настолько уверен в своих силах, что намеренно давал уводить себя в сторону своими вычислениями и игре, и что все мои расчеты до сих пор вдохновлялись лишь прихотью и простором.

Но теперь я должен был измениться. Я нащупал главное направление и пошел этим направлением, и теперь это уже не было удовольствием, я смог увидеть, как же далек я еще от цели.

И я перестал заниматься химией, философией, литературой и даже перестал вспоминать о еде, и лишь Малина не забывала, что я должен иногда есть. И она чувствовала, что я начал что-то серьезное и старалась мне не мешать, а я исписывал толстые тетради, что она привозила мне из села, и спал я теперь по три – четыре часа в сутки, а иногда засыпал за столом, на котором догорала свеча, но я чувствовал, как формула приближается ко мне, я видел, что каждое уравнение, даже неверное, зачеркнутое, скомканное или сожженное двигало меня к смутно брезжащему вдали итогу.

И вот однажды под утро я вдруг почти всем телом ощутил, что подобрался в своих расчетах совсем близко к решению, и, поняв это, я отложил в сторону ручку, поднялся из-за стола и вышел во двор, чтобы размяться.