Эта гиблая жизнь

Торговлей лекарствами Ильин занялся случайно – благодаря обстоятельствам и наперекор своим жизненным устремлениям. Он давно, ещё на институтской скамье (много лет назад он окончил фармацевтический факультет мединститута) мечтал о перемене жизни: о карьере философа, об историософских изысканиях, о раскрытии смысла Абсолюта истории и бытия нации, человека, личности, о назначении человека в мире метаистории, полном непонятых пока символов, и т. п. Но такая перемена жизни требовала средств. Поэтому, когда ему предложили открыть фармацевтическую фирму, он, почти не раздумывая, принял предложение, имея в виду на торговле фармацией «настукать тугриков» столько, чтобы хватило и на занятие философией, и на неторопливое писание книг, и на издание этих книг в собственном издательстве. Он искренне считал торговлю занятием низменным, но пока денег на занятие философией не доставало, он терпеливо занимался бизнесом.

К Мельпомене он ездил только ради Сонечки, страстной театралки; усевшись в кресло и дождавшись начала, он закрывал глаза и думал о своём: никто и ничто не отвлекает, тепло, кресла удобные... Иногда он даже умудрялся соснуть – и сон в чертоге Мельпомены был сладок до крайней степени вероятия... Вот и сейчас, подумав насчёт оборотных средств и ничего не придумав, Ильин стал задрёмывать. От Сонечкиной головы, припавшей к его плечу, пахло духами и исходило родное тепло. Он очень любил Соню. И он прислонился щекою к её макушке, пригрелся и – отдался накатившему сну. Сквозь вату сна он слышал голоса актёров – они доносились словно из-под одеяла... Будто птички вдалеке чирикают.

Ах, как хорошо, Господи, благодарю Тебя...

Ему снился его родной Треславль, камыши в затоне речки Вумли, Леший камень в немиловском бору... Солнечный день, высокое солнце... Ильин лежит навзничь в траве, головой в просторной тени Лешего камня, а Шурочка Манилова стоит над ним, улыбается и говорит весело: «Ну, сейчас будем чай пить, и ты расскажешь про свои путешествия!»

– Здравствуйте, тётенька! – услышал Ильин уже не во сне, а сквозь сон живой, громкий и весёлый голос Шурочки Маниловой и мгновенно очнулся, словно его толкнули.

Он увидел Шурочку – въявь, а не во сне: она стояла посреди сцены. Клетчатый плед свисал с плеч до пола. В руке она держала корзину с провизией. Её целовал в лоб суетившийся на сцене вертлявый тип с пышными бакенбардами, одетый во что-то с фалдами... «Я так спешила, я боялась опоздать», – играя сбившееся дыхание, торопливо говорила Шурочка.

«Бог мой, неужели она?!»– смятенно спрашивал себя Ильин и не верил глазам... На сцене оживлённо выговаривала текст, выкладывала на стол снедь, ставила чашки, жестикулировала и пр., словом, играла – Шурочка Манилова, его первая любовь! Всю жизнь он вспоминал о ней с неизменным душевным трепетом и благодарностью судьбе... Забывшись в изумлении, он слишком резко отодвинулся от жены, и Софья Николаевна недоумённо оглянулась на него. Однако разящая стрела её взора не достигла его – он всею душой устремлён был к сцене и даже не заметил её недоумения.

Когда наступил антракт, Софья Николаевна сделала вид, что закашлялась.

– Что? – спросил Ильин. – Тебе нехорошо?

– Неважно... – прошептала она слабым голосом. – Поедем домой, а?... Срочно: горячее молоко и горчичники...

2. Китайская шкатулка

В следующий день на Ильина с самого утра навалилось столько тяжёлых и неотвратимых дел, что он даже свой кофе в одиннадцать часов не выпил: дела взывали; поэтому, когда он вдруг, бросив всё, в четвёртом часу заявил своей секретарше Ксении, что уезжает в Минздрав, она не потрудилась скрыть изумление. «А в банк?...» возмущённо возопила она.

– Завтра, – отрубил Ильин. – Позвони туда и договорись на завтра на утро.

– Нет, а как же теперь с...

– Всё! Меня нет!!

Как читатель, наверное, догадался, наш философ полетел в театр.

Некому, некому было остановить его!..

Вчерашний дождик сменился на мокрый липучий снег. Шлёпаясь на ветровое стекло, разлапистые снежинки таяли, и «дворники» сгребали со стекла не снег, а воду.

Ильин оставил машину напротив театра, на другой стороне улицы, наискосок от главного подъезда. Шапку он оставил лежать на сиденьи, прикрыв газетой: вдоль улицы дул плотный тёплый ветер, и в шапке голове делалось жарко.