Эта короткая жизнь. Николай Вавилов и его время

22 июня 1941 года Сергей Иванович был в Ленинграде. Встал рано утром: надо было дописывать доклад по люминесценции. Прежде чем сесть к письменному столу, по многолетней привычке, включил радиоприемник, настроенной на волну британского радио. Первая новость ошеломила: «Гитлер начал войну с нами». Схватился за телефон, но оказалось, что директор ГОИ Д.П.Чехматаев с утра уехал на прогулку. В Институте ни один телефон не отвечал: воскресенье. По советскому радио играла гармошка. Потом была лекция о посадке картошки глазками — по методу академика Лысенко. Потом – народные песни и пляски…

6 июля, Ленинград: «Сегодня две недели начала войны и 11 месяцев Николаевой драмы. Опять воскресенье, опять ходил по пустым книжным лавкам. Город застыл, ископанный блиндажами, со снятыми лесами Зимнего, Штаба, Биржи, где производился ремонт. Идут без шапок добровольцы. Жители медленно движутся».

7 июля, Ленинград: «Распалась связь времен. Распадаются самые прочные связи. Эвакуируют детей. Дети уходят добровольцами. Был в Эрмитаже у Орбели. Рассказ о том, как заколачивали ночью со слезами мадонну Литту и проч. Удары молотков словно на похоронах»[895].

Государственный оптический институт из Ленинграда был эвакуирован в Йошкар-Олу (бывший Царевококшайск), столицу Марийской автономной республики, а вскоре ФИАН из Москвы переместили в Казань. Поездки между Москвой и Ленинградом сменились курсированием между Йошкар-Олой и Казанью. «Мучительное путешествие, как в 1918 г., но еще страшнее, с толпой, боящейся проронить слово».

7 декабря, Йошкар-Ола: «Вчера вечером вернулся из Казани. В вагонах (и туда и обратно) концентрат здешней “матушки-России”. Полу-рабочие, полу-солдаты, распивание “пол-литров”, лейтенант на верхней полке, всю дорогу тянувший эти “пол-литра”, сначала мертвецки пьяный; из-под него с третьей полки “текло” <…>. И никаких разговоров о войне – как будто бы нет ее. В вагонах четвертной комплект и двинуться нельзя».

Как раньше Сергею Ивановичу лучше жилось и работалось в Ленинграде, чем в Москве, так теперь он предпочитал Йошкар-Олу В Казани удручало «академическое холуйство, придворный тон, лауреатские дипломы в качестве основного имущества, чиновничество от науки». «Знакомые люди кругом, как каменные столбы и статуи, с их трафаретными мыслями, фразами, остротами. В Казани [О.Ю.] Шмидт со своей бородой и обтекаемыми фразами».

Требовалось срочно налаживать работу. Стремясь поднять дух сотрудников, Сергей Иванович писал в стенгазете ГОИ: «Нам дана полная возможность в новых условиях продолжать работу, и не требуется доказательств и разъяснений, что эта работа должна быть полностью направлена на помощь Красной армии и оборонной промышленности. Мы пересмотрели план работ и будем его и в дальнейшем пересматривать в зависимости от обстановки, стремясь возможно ближе и непосредственнее привести его к решению неотложных требований фронта. Но пересмотра плана недостаточно. На всех нас лежит обязанность возможно скорее начать работу в новых условиях, увеличив ее объем, напряженность и качество. Обстоятельства заставляют нас становиться в новых условиях по временам грузчиками, плотниками, монтерами, и всем должно быть понятно, что эта работа почетная, что она ускорит срок пуска в ход всего института, а следовательно, должна помочь фронту. В нашей среде имеются многие десятки людей высокой научной и технической квалификации. Их обязанность сейчас – максимально напрячь свои знания, свой талант и изобретательность на решение военных задач. Об этом нужно помнить всегда, каждый день, независимо от установленных планов»[896].

Пока писал эту «мобилизующую» статью, дневник полнился горькими строками о беспросветном пессимизме, снижении творческой активности, трагической судьбе брата, своем бессилии ему помочь, о готовности «рухнуть в любую бездну».

29 августа, Йошкар-Ола: «Тяжело невыносимо. Во сне видел Николая, исхудавшего, с рубцами запекшейся крови. Голова бездейственна. Чувствую страшный отрыв. Случайность, вздорность, ненужность, ошибочность бытия».

29 сентября, Йошкар-Ола: «В своей походке, жестах, движении, голосе, интонациях узнаю Николая».

13 октября, Йошкар-Ола: «Страшно и грустно безгранично. С какой бы радостью завтра не проснуться и умереть хотя бы от фугасной бомбы».

9 декабря, Йошкар-Ола: «Опять письмо от Елены Ивановны со страшными подробностями о Николае. Выход один вижу, от жизни уйти. Сделать ничего нельзя, и так бессмысленно дико и обидно до последнего атома».

7.