«Эта песня в душе моей сызмальства…»

Сорок второго года
памяти прочен запас.
Формировалась рота
из заключенных у нас.

На привиденья похожи.

Острые желваки.
Робы из чертовой кожи.
Чавкают башмаки.

Лагерники со стажем,

знавшие Колыму.
Хлеб по-тюремному даже
резали: «Это – кому?».

У одного, что в сединах,

дерзко спросил я, босой:
– Ты по какой судимый –
по пятьдесят восьмой?

Значит, ты враг народа!

– Ты еще молод, пацан:
лезешь, не зная брода,
в душу без спроса к отцам.

То маршировке учились,

топая утречком в лад,
то в рукопашной сходились,
тыча штыками лопат.

Легче под пули, под мину,

чем ни за что – под расстрел.
Лагерную хламиду
дружно сожгли на костре.

В новой экипировке –

звезды, обмотки, ремни –

новенькие винтовки,

клятвенно пели они:

«Суровый голос раздается:

клянемся землякам –
покуда сердце бьется,
пощады нет врагам!»

Нет, ничего не забыто,

горько нести лжевину, –
но не затмила обида
боль за родную страну.

На руки нас поднимали

с чувством какой-то вины…
Что мы тогда понимали,
глупые пацаны?!

1988

Встреча 42-го года

Тот вечер, как памяти сколом,
зажегся, звездою стоит!..
Мы вымели, вымыли школу,
раздвинули парты, столы.

Собрали солдатские каски,

указки штыков и мотки
бикфордовых молний…
И классы
откликнулись вновь на звонки.

Подарки панфиловцев-шефов, –

я «раковой шейкой» хрустел…
Нас всех, пламенея на шее,
огонь красных галстуков грел.

Оттаяла елка капелью,

приблизился сценки овал…
Мы пели, пели, мы пели,
мы в стынь выдыхали слова:

«Я встретился с ним под Одессой родной,

когда в бой пошла наша рота.

Он шел впереди, автомат на груди.

Моряк Черноморского флота.

…Тринадцать ранений хирург насчитал,

две пули засели глубоко;
в бреду черноморец-моряк напевал:
«Раскинулось море широко…»

А после тихонько меня он спросил:

«Быть может, заедешь в Ахтырку?
Жене передай мой прощальный привет,
а сыну отдай бескозырку…»

Мы пели.

И каждою жилкой
желанье – как пламя свечи:
пилотку иль бескозырку
от павших отцов получить!

Мне грудь обжигала и нёбо

под новый год
та песня!..
Нас так было много –
солдатских детей и сирот!..

Нас меньше уже остается –

заморышей страшной войны,
та песня теперь не поется,
те годы – удалены.

Погодки и одногодки

на икры натруженных ног
накручивают, как обмотки,
неровные версты дорог.

Но память нас вновь оглушает,

когда, как надежный оплот,
вернувшись домой, возвращают
теперь сыновья нам тепло.

Мы пели, в полях Подмосковья

Победы услышав шаги, –
и клич ее в свисте осколков
стальной сталинградской пурги.

1981, декабрь – 1986, май

Суд