«Эта песня в душе моей сызмальства…»

Отгородили их веревкой
в фабричном клубе
                                  и потом
детей солдатских за морковку
судили выездным судом.
Ее набегом, с голодухи
надергали, за что уже
по здоровенной оплеухе
досталось им от сторожей.
Сосед по парте мой, дистрофик,
дрожал, как тонкий стебелёк.
Глядели судьи гневно, строго,
непримиримо – будет срок.
Но – у одних я видел слезы,
а у других во взгляде – боль…
Шли чередом своим допросы,
изобличал всех факт любой.
Ломались, как тростинки, судьбы,
слезинки падали из глаз:
«Простите, пощадите, судьи,
нас в первый и в последний раз».
Стояли, за руки все взявшись…
Не всех простили. И во тьму
двух сверстников моих дрожавших
и бледных увели в тюрьму.
Я шел и плакал по ребятам.
Да в чем же их была вина?
И после понял: виновата
была во всем одна война.

1967

«Я приду к тебе лугом и клевером…»

Я приду к тебе лугом и клевером,
воздух твой прозрачен и чист, –
разболелся я и расклеился,
излечи меня, лес, излечи!

Вдоль опушки веселое солнце

начинает свой ранний обход,
и в халатиках, из-за сосен,
выбегают березки вперед.

Мне брусника и земляника

витаминов полезней любых,
и проходит вся боль моя мигом
от таблеток орехов лесных.

Не спешу, надо мною не каплет,

не боюсь на полянке простыть,
лучше снадобий всяких и капель
капли стылой молочной росы.

Подпалило закатом верхушки,

спать у леса ложусь на виду
и взамен кислородной подушки
я охапку сена кладу.

И меня в притихшую полночь

убаюкают сладко ручьи…
Я тебе доверяюсь полностью,
излечи меня, лес, излечи!

1968

Опалиха