Эта сильная слабая женщина

А потом наступила тишина, или им, оглохшим от гулкого грохота металла в трюме, так показалось? Нет, не показалось! Вот теперь можно было закурить совсем спокойно, потому что все сделано. А какое нынче число? Никто не знал какое, и Михмих, проведя ладонью по седой щетине на щеках и подбородке, сказал: «Недели две прошло, наверное». Он ошибся. Они справились за двенадцать дней. Единственное, что было обидно, — уж больно близко от Кронштадта до Ленинграда. На катере, который вез рабочих обратно, домой, они спали, да так крепко, что матросы с трудом растолкали их: «Вставайте, кореши! Приехали! Дома будете отсыпаться! Только помыться бы вам!..»

А потом его принимали в комсомол, и он был спокоен, что примут. И кто-то из товарищей передал ему случайно, на ходу услышанный разговор Михмиха с приятелем, тоже старым мастером, — дескать, как у тебя пацаны? «А у меня вот ничего подобрались, особенно этот крепышок, Васька, — вот что значит кость от кости, батька-то у него рабочий». И вроде бы сказал Михмих: из кого-кого, а из Васька-то корабел получится.

Второе пришествие

Михмих — дядя Миша Нарицын — вспоминается Василию Александровичу и сегодня, возможно, потому, что смирновские ученики, и молодые и те, кто сами уже отменные бригадиры, не называют его иначе, как дядя Вася. А в жизни Смирнова была вторая встреча с Михмихом, тем более счастливая для обоих, что долгие годы мастер считал своего ученика погибшим.

Когда началась Великая Отечественная война, Василию Смирнову было уже девятнадцать — солдатский возраст, и нестерпимо обидной казалась несправедливость военкоматского начальства. Если прежде, в далеком «до войны», его путь был обычным: дом — завод — дом, то теперь прямо с работы он шел в военкомат и обивал пороги — просил, доказывал, требовал. Братья уже воевали. Отец написал Николаю, спросил у Васи: «Будешь приписывать? Оставлю место». Василий не удержался, пробежал несколько строк, выведенных корявым отцовским почерком: «Мы уже свое сделали, дали вам Советскую власть, теперь ваш черед защищать ее». Защищать! Вот чего добивался младший Смирнов. А усталые, замотанные работники военкомата втолковывали настырному пареньку, что он нужен на заводе, что у него особая  б р о н ь — слово-то какое!

С войной он встретился в том же Кронштадте. Знакомый катер отвез рабочих-балтийцев на остров, где их ждали поврежденные корабли и матросы, ставшие на время рабочими. Балтийцев оглушил хватающий за душу вой сирены и чей-то крик: «На берег!» Корабль отстреливался от «юнкерсов», и Смирнов подумал: почему это он должен убегать на берег, в укрытие, когда только что работавшие рядом с ним матросы, побросав пневматические молотки, встали к зениткам? Очевидно, другие рабочие подумали о том же самом, и на берег никто не сошел. Бомбы падали поблизости, а когда стихали разрывы, опять слышался такой спокойный, такой мирный обычно, а теперь похожий на пулеметную дробь грохот пневматических молотков.

В один из осенних дней Смирнов не пришел на завод, добился-таки: его взяли в армию.

Пошумел больше обычного в военкомате — и взяли. А на заводе решили, что если уж такой аккуратный и точный человек, как Вася, не пришел на работу — все, погиб! Поехать в город и выяснить, что с ним, никто не мог: работы у оставшихся было невпроворот, да и так ясно… Он и раненый пришел бы, дополз. Считай, значит, нет человека…

А он воевал в пограничных войсках, стал отличным пулеметчиком, охранял легендарную Дорогу жизни, мерз, голодал, потерял отца, не пожелавшего оставить родной город (письмо из дома было коротким: «Отец у нас помер»). И вот наконец счастливый день возвращения, когда даже не верится, что ты вернулся. Будто сон: спишь и боишься проснуться.

На нем была зеленая фуражка, словно бы сохранившая цвет яркой весенней травы. А вот пропуска на завод не было. Вахтер поглядел на фуражку: «Проходи». И счастье кончилось: увиденное за проходной отозвалось в нем болью.

Когда-то «Ермак» показался ему раненным в бою. Теперь Смирнову казалось, будто попал он на кладбище. Еще издали увидел  м е р т в ы е  корабли, и мачты над ними были похожи на кресты, один к одному.

Сколько раз там, на военных дорогах, он представлял себе этот час, эту минуту своего возвращения! На случайных, неуютных ночлегах, в набитых битком землянках или домах, брошенных хозяевами, он долго не мог заснуть: все слышался  г о л о с  завода, гулкий, оглушающий, потому что люди имели здесь дело с железом. А теперь он услышал  т и ш и н у. Какая-то птица влетела в полуразрушенный корпус, должно быть, свила там гнездо. Он стоял один среди ржавого железа и битого кирпича, его начало знобить… И вдруг со стороны Невы донесся громкий звук. Смирнов не сразу определил, что это такое. Только что была тишина, и вот знакомый звук ударов металла о металл, примета жизни, людского труда среди этого запустения. Тогда он побежал. Слишком велико было нетерпение, слишком велико было желание увидеть хоть одно знакомое лицо.

— Дядя Миша!