Этаж-42

— Да, конечно, — словно бы обрадовалась молодая воспитательница. Скрылась куда-то и через несколько минут вернулась с толстым, потертым, в кожаном переплете журналом.

— Вот, пожалуйста, господин майор.

Они устроились в столовой у накрытого клеенкой стола. В комнате топилась большая печь, сложенная из кирпичей, железные трубы от нее через отверстие в окне выходили во двор. В полумраке столовой Найда разглядел несколько маленьких, закутанных в разное тряпье детских фигурок. Сидели около печи, у железной трубы. Двое устроились прямо перед дверцей. Все это были малыши лет пяти-шести, а некоторые еще меньше.

— Мы их тут отогреваем, — сказала девушка с грустной улыбкой. — Здоровые играют во дворе, а слабеньких держим возле печки.

Война!.. А ведь для этих детей готовилось «мировое господство». Их отцы сложили головы в чужих землях, в смоленских лесах, на Волге, в песках Африки. А их дети, отощавшие, голодные, греются у печки, ждут свой скудный обед.

Найда внимательно просматривал списки. Воспитательница четко произносила имена: Моника Бойль, Вильфред Стушке, Аннелизе Орфайге… Еще одна Аннелизе, потом Ганс Киршбаум, Софи Плецдорф… Сколько имен!.. А родители этих детей бесследно исчезли, находились теперь неизвестно где и не способны были защитить своих детей от голода и холода. И стали их дети как листочки на осеннем ветру.

Вдруг Найда вздрогнул: Готте!.. Алексей Платонович провел пальцем по листу, словно боясь, что это имя ему примерещилось, что он не найдет его снова.

— Инга Готте! — проговорил он вслух.

— Да, господин майор, — вежливо ответила девушка.

— Готте… сколько ей лет?

— Совсем маленькая девочка. Пожалуй, около трех лет.

— Кто ее отдал сюда?

— Это… из государственной опеки, — сказала воспитательница. — Не знаю… государственная опека исключала какие-либо объяснения. Возможно — арест родителей, концлагерь, лишение права на воспитание, подозрение в нелояльности к фюреру.

— С мая сорок пятого никто не интересовался ребенком? Никто не обращался к вам с запросом?

— Извините, господин майор, я здесь не так давно, — смутилась девушка. — Фрау Гиммельфарб могла бы вам все доложить, но она… ее вызвали в Берлин в комиссию по денафикации, и она больше не вернулась.

Найда знал, что в Восточной Германии был введен в действие закон о расследовании нацистских и военных преступлений. Созданные по специальному распоряжению комиссии самым строгим образом проверяли всех заподозренных в активной фашистской деятельности и предавали их суду. Видимо, фрау Гиммельфарб была нацисткой.

Он вынул авторучку, подчеркнул жирной чертой «Готте», поставил знак вопроса и восклицательный знак.

— Спасибо, — поднялся он, закрывая журнал. — Телефон у вас есть? Нет? Сегодня же прикажу провести. К детям не пускать никого из посторонних. Наши патрули будут держать ваш дом под постоянным контролем. Ни одного постороннего человека!

Сорок пятый год завершился жестокими и непривычными для Германии морозами и буйными метелями, чем-то напоминавшими Найде его родные украинские зимы, когда он, мальчуган из рабочей семьи, бежал в школу по Шатиловке: улицы заметены сугробами, еще темно, возле Сумского базарчика погромыхивают трамваи, а в школьном вестибюле тепло, уютно, шумно. Мать его была учительницей в младших классах, но он не любил ходить вместе с ней в школу, ведь ребята засмеют, достаточно и того, что ей пришлось обучать его, своего маленького упрямца; нередко она ставила ему плохие оценки — за непослушание, за крутой, воинственный характер. Что ни перемена — сцепится с кем-нибудь, ведут его к завучу, матери стыд, не знает, как дальше и урок вести. Он не любил уступать старшим, не привык склонять голову перед обидчиком. Где кого задевают — он сразу же туда, всегда готовый вступиться за товарища…

Происшествие с часовщиком Германом Вилле понемногу забывалось. Всяких иных забот хватало у советского майора, коменданта немецкого городка Визенталя. Навестил старика в госпитале, принес ему немного сахару, положил прямо на одеяло, под руку. Вилле на этот раз был неразговорчив, кашлял потихонечку, но визит майора, видно, тронул его. Он открыл глаза и так печально-печально посмотрел на Найду.

— Кто же это приходил к вам, господин Вилле? — спросил майор.

— Не знаю их… Верно, от Шустера, — еле выдохнул старик. Грудь его была в бинтах почти до подбородка, и от этого шея, торчавшая из марлевой белизны, казалась тоненькой, как у ребенка. — Хотели, чтобы ушел с ними. Сначала выпили, завели разговор про верность нибелунгов…

— Значит, точно от Шустера, — слабо усмехнулся Найда. — Помню я его песенку про «верность нибелунгов».

— Кричали на меня, что я продался красным, что хожу в комендатуру.

— У них что, агентура в городе?

— Тут у них есть свои люди. Они готовы на все. — Голос немца стал жалобным. — Потащили меня к дверям, я закричал… они ударили…

— Не волнуйтесь, — успокоил его Найда. — Мы эту банду скоро выловим. И ваша народная полиция взялась за дело.

— Дай бог, господин майор!