Этаж-42

— Нет, рано, рано, — покачал лобастой головой немец, приподнялся на локте, и глаза его устремились в туманную даль над лесом. — Надо иметь несколько мундиров, хотя бы две обоймы к пистолету и еще гранату. Одной мало. Когда начнется катавасия возле машины, нужна вторая граната. Скоро нам достанут. Алекс обещал в ближайшее время.

Тянулись тревожные дни. Найде уже не хотелось попадаться на глаза коменданту.

Вот начнет проверять списки и, как только увидит его имя, потащит к себе: «Чего притаился тут? Думал спрятаться от меня, шкуру свою спасти?» Говорят, этот Шустер лютует все больше, даже лагерные охранники его боятся. Мстит заключенным за поражение под Сталинградом. Прибыла колонна с востока, пленные словацкие партизаны: изможденные, оборванные, измученные голодом и жаждой. Их вывели на главный плац и стали расстреливать на глазах у всего лагеря: каждого третьего, каждого третьего. Шустер потом ногой переворачивал трупы и добивал живых из пистолета. Целился прямо в глаза, боялся, чтобы не открылись и не глянули на него в предсмертной муке. Почему-то убийцы всегда боятся глаз своей жертвы, давно слышал про это Алексей Найда. Когда кулаки в их селе убили молодого почтальона-комсомольца, они тоже выкололи ему глаза; страшными черными провалами зияло его юное изуродованное лицо, и в их черноте словно запеклись все его проклятия убийцам, вся боль.

Лагерь, притаясь, ждал. Все настойчивей распространялись слухи о том, что Вилли Шустер, новый комендант, имеет прямое задание из Берлина очистить лагерь от «бесперспективных» и превратить его в трудовой лагерь, в центр даровой рабочей силы. А сколько тут «бесперспективных»? Все, наверное, каждая живая душа, которую еще не домучили, из которой не выдавили остатки сил и надежды. Пищевой рацион, правда, несколько увеличился, стали завозить баланду даже в карьеры, подкармливали там обессилевших заключенных: ведь мертвые рейху не нужны, какая польза от мертвых, и кем будет он, штурмбанфюрер Вилли Шустер, если его власть будет простираться только над мертвыми, над штабелями трупов, над кремационными печами.

Однажды среди ночи Готте стал толкать в темноте Алексея.

— Что?.. — вздрогнул тот, не в силах сбросить с себя тяжкую глыбу сна. Только команды на аппель заставляли заключенных вставать с нар.

— Я должен тебе сообщить… Слушай! Я узнал сегодня… — нервно бормотал Готте. — В лагере эта… ты мне говорил о ней, помнишь?

Алексей перевернулся на спину, еще не придя в себя от сонного дурмана.

— Тебя хотела спасать… Ну, помнишь? Девушка, сестра милосердия…

— Густа Арндт.

— Густа… Вот эта самая Густа… — тряс за плечо товарища немец, и движения его были нервными и тревожными. — Она в лагере. Я знал ее… до войны еще… Сестра нашего товарища… Была в подполье… Конрад ушел в Швейцарию…

Найду будто полоснуло по сердцу. Спросил, в каком она блоке, когда привезли, с каким эшелоном?.. Но Ингольф покачал головой. Эшелонами таких не возят, в эшелонах прибывают жертвы, обреченные на гибель, а Густа сама в форме убийц. Она стала эсэсовкой.

Услышанное показалось Найде невероятным. Он медленно сел на нарах. Его била дрожь. Значит, и эта продалась, миниатюрная нежная Густа со светлыми волосами и красным крестиком на шапочке. Может, Готте ошибся? Все-то он знает, откуда только доходят до него эти слухи, самая черная правда лагерной жизни?

Да, прибыла Густа Арндт, стала работать в лагерной администрации. Найда увидел ее однажды издали и едва узнал: в хорошо подогнанном френче, в черной юбке и высоких черных сапогах, она совсем не была похожа на ту, юную Густу с большими удивленными глазами. Быстро шла между блоками. Лицо — загорелое, взгляд пытливый и резкий. Охранники уважительно перед ней вытягивались, отдавая честь. Она слегка кивала головой, слегка поднимала руку.

— Не могу поверить, — глухо бормотал Найда. — Ведь она была совсем другая. На память цитировала шиллеровских «Разбойников», и слезы стояли в ее глазах, когда произносила имя «Моор». Неужели вы, немцы, все пропали? Все до единого! Моор… Моор!..

— Сломили и ее, гады, — прошептал Ингольф. — Была отличная девчонка! Самая честная!

Что-то изменилось в распорядке лагерной жизни. Чаще устраивались аппели, длились дольше, были мучительнее, превращались в истязание. Разнеслись слухи, что ночами людей увозят на расстрел. Крематорий работал круглосуточно. Иных забирали днем. Люди знали, что их повезли «на газ». Так и говорилось с холодным безразличием: «на газ», будто на прогулку, на какую-то временную работу или в другой лагерь, откуда есть надежда спастись.

Однажды аппель был особенно бесконечным. Узников под осенним дождем держали чуть ли не до сумерек, и люди совсем отупели от усталости. Вилли Шустер не обходил шеренг, как это делал прежний комендант; казалось, вся эта огромная, колышущаяся лагерная толпа, море полосатых фигур, пожелтевших лиц, черных капюшонов нисколько его не интересовали и он был занят какими-то важными и неотложными делами. Стоял с группой офицеров чуть в стороне, проверял какие-то списки, что-то вычеркивал, уточнял, сверял.