Эти летние дожди...(Избранное)

в зеркалах не исчезают
ничьи глаза,
ничьи черты.
Они не могут знать,
не знают
неотраженной пустоты.

На амальгаме

от рожденья
хранят тончайшие слои
бесчисленные отраженья
как наблюдения свои.

Так

хлорвиниловая лента
и намагниченная нить
беседы наши,
споры,
сплетни,
подслушав,
может сохранить.

И с зеркалами

так бывает…
(Как бы свидетель не возник!)
Их где-то, может, разбивают,
чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки

и крошки битого стекла,
чтоб в галереях
в позах стольких
ложь фигурировать могла.

Но живопись —

и та свидетель.
Сорвать со стен ее,
стащить!
Вдруг,
как у Гоголя в „Портрете“,
из рамы взглянет ростовщик?

…В серебряной овальной раме

висит старинное одно,—
на свадьбе
и в дальнейшей драме
присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой

сцен и картин
не уследить.
Но за историей семейной
оно не может
не следить.

Каренина —

или другая,
Дориан Грей —
или иной,—
свидетель в раме,
наблюдая,
всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:

все на месте,
стол с серебром на шесть персон.
Десятилетья
в том семействе
шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,

что эта чинность
в глаза бесстыдно нам лгала.
Жизнь
притворяться
наловчилась,
а правду
знали зеркала.

К гостям —

в обычной милой роли,
к нему —
с улыбкой,
как жена,
но к зеркалу —
гримаса боли
не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придем.
Но умерла
или убита —
кто выяснит,—
каким путем?

И как он выглядит,

преступник
(с платком на время похорон),
кто знает,
чем он вас пристукнет:
обидой,
лаской,
топором?

Но трещина,

изломом призмы
рассекшая овал стекла,
как подпись
очевидца жизни
минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.
Все это
спрятано навеки…
Навеки, думаете?
Нет!—