Этичный убийца

Кевин был парень тихий, невысокий, коренастый и в общении отличался какой-то особенной, сдержанной вежливостью. В общей компании его можно было попросту не заметить или легко забыть о его присутствии, даже просидев с ним целый день в одной машине. Он смеялся над чужими шутками, но сам не шутил никогда. Если кто-нибудь говорил, что проголодался, Кевин не отказывался от еды, но, наверное, скорее помер бы с голодухи, чем предложил бы сам зайти куда-нибудь пообедать.

А вот Ронни Нил и Скотт, напротив, застенчивостью не отличались. Они быстро привязались друг к другу и были похожи на двух военных товарищей, которых призвали на службу из одного и того же городка, а потом определили в один и тот же взвод; дружба же их, насколько я мог судить, состояла в том, что Ронни Нил давал Скотту затрещины и называл его «жирной задницей».

Ронни Нил считал себя необыкновенным красавцем, может быть, даже заслуженно. У него было тонко очерченное лицо и большие карие глаза, как раз те, что так нравятся женщинам, — по крайней мере, тогда мне казалось, что так принято считать. Его прямые, соломенного цвета волосы спускались почти до плеч, а мышцы рельефно выступали, но ровно настолько, чтобы их обладатель казался достаточно стройным. Конечно, во время работы нам было не до серьезных физических упражнений. Но заходя в комнату Ронни Нила, я заставал его за отжиманиями и приседаниями. Я тоже старался следить за собой: иногда мне удавалось встать пораньше и сделать перед утренним собранием небольшую пробежку, но Ронни Нил, увидев меня за этим занятием, совершенно всерьез посоветовал мне бросить эти девчоночьи глупости и заняться чем-нибудь посолиднее — лучше тяжелой атлетикой. «Хотя, с другой стороны, — задумчиво заключил он, — умение быстро бегать, конечно, для еврея важнее всего».

Когда мы останавливались возле очередного магазина, чтобы забрать кого-нибудь из нашей команды, Бобби отводил вновь прибывшего за машину и открывал багажник, чтобы остальные не могли ни видеть, ни слышать их разговор. Как только они садились в машину, обсуждать результаты сегодняшней работы уже было нельзя. Нельзя было спрашивать друг друга об улове, нельзя было даже поинтересоваться, как вообще дела. Нельзя было ни о чем рассказывать — никаких баек о том, что произошло в этот день, если байки имели хоть какое-то отношение к тому, кто сорвал куш, а кто продулся. Конечно, и Бобби, и начальники других команд прекрасно понимали, что рот нам все равно не заткнешь. Если кто-нибудь взял тройной или большой куш — да что уж там, даже если двойной, — к следующему утру это станет известно всем ребятам из всех команд. Но в машине мы должны были молчать.

Правила эти относились не только к Ронни Нилу, который вообще не умел держать язык за зубами вне зависимости от предмета разговора. Ронни Нил был годом старше меня, но школу закончил на другом конце округа, поэтому знакомы мы прежде не были. Правда, конвейер фабрики сплетен все же донес до меня некоторые любопытные подробности его биографии. По крайней мере, было доподлинно известно, что в школьной футбольной команде он проявил себя всего лишь как неплохой подающий, но сам он был исполнен сознания собственного величия и абсолютно убежден, что получить футбольную стипендию ему раз плюнуть. Но вышло так, что приглашение он получил от одного-единственного колледжа из Южной Каролины. Так уж исторически сложилось, что в этом заведении учились одни черные, и администрация решила внести в студенческий контингент немного разнообразия. Ронни Нил сбежал оттуда в негодовании, в конце первого же года обучения. Он вернулся домой, отказался от стипендии. На этом моменте достоверные факты заканчиваются, дальнейшие подробности теряются во мраке неизвестности и уступают место домыслам. Из колледжа его, конечно же, выперли, но почему — сказать было трудно. Возможно, по причине академической неуспеваемости, которая явилась естественным следствием какого-то пьяного скандала или грязной любовной интрижки, о чем администрация университета, разумеется, не распространялась, но лично мне больше нравилась другая версия: Ронни Нил попросту не смог отучить себя от употребления термина «черножопый» — несмотря даже на то, что черных студентов было три сотни, а он один.