Этюды о природе человека

Хотя Фауст вначале изображен в виде старого ученого, успевшего воспринять все знания своей эпохи, тем не менее он носит явную печать крайней молодости. Он не удовлетворяется всей своей наукой и хотел бы,

Чтобы познал я, чем вполне
Мир связан в тайной глубине.
Чтоб силы мне предстали сами
И принцип жизни я познал[481]

.

В этом проглядывает требовательность юноши, начинающего изучать науку и убежденного, что он сразу в состоянии будет разрешить труднейшие задачи. И действительно, монолог этот был создан в период Вертера, когда Гёте не было еще 25 лет[482]. Вот почему он и не производит глубокого впечатления. Второй монолог, заканчивающийся попыткой отравления, – позднейшего происхождения, так как отсутствует в издании 1790 г. (отрывки). Он относится ко времени, когда Гёте было уже за 30 лет, и потому носит отпечаток гораздо большей зрелости. Несмотря на отсутствие достаточной определенности, он тем не менее интересен своими изображениями жизненных бедствий:

…Ах! наши действия, равно как и страданья,
Ход нашей жизни тормозят:
К высокому, что в духе обретаем,
Все чуждое помалу пристает.
Когда земного блага достигаем,
Все лучшее мечтой у нас слывет;
Святые чувства жизненных стремлений
Коснеют средь житейских треволнений.
Хотя сперва в порыве молодом
Мечта рвалась взлететь над сферой звездной,
Теперь ей круг очерчен небольшой,
Когда за счастьем счастье взято бездной.
Забота тотчас в сердце западает,
В нем тайные страданья порождает,
И, разрушая радость и покой,
Все маской прикрывается другой:
Дом, двор, жена и дети нас дурачат,
Вода, огонь, кинжал и яд,
Что не грозит – пред тем дрожат,
И то, чего не потерять, – оплачут![483]

Страх ожидающих нас бедствий, которых мы не можем избежать, делает жизнь невыносимой. Такое душевное состояние Фауста очень напоминает вечный страх перед чем-нибудь у Шопенгауэра: то он боялся воров, то болезней. Он никогда не решался бриться у цирюльника и всегда имел при себе кожаный складной стаканчик, чтобы пить из него.

«Не лучше ли покончить с таким существованием и лишить себя жизни, рискуя даже впасть в небытие?» – спрашивает себя Фауст. Он схватывает отравленный кубок и уже приближает его к губам, когда долетающее пение и звук колоколов останавливают его и удерживают от самоубийства. Не религиозное чувство останавливает Фауста, а детские воспоминания:

Мир детских игр, не знающих искусства,
Пел в этих звуках, веющих весной[484]

.

Он выходит на улицу, смешивается с толпой, старается рассеяться среди людей, любуется возрождением весны, но все это не в состоянии дать ему забвения бедствий жизни. Он встречает ученика и вступает с ним в разговор, в котором вновь обнаруживает свой пессимизм:

О, счастлив, кто еще в надежде сам,
Что выплывем из моря лжи мы дружно!
Чего не знаем – было б нужно нам,
Того, что знаем, – нам не нужно[485]

.

Здесь Фауст произносит свой знаменитый монолог, над которым ломали себе голову и потратили море чернил его комментаторы:

…Ах! две души вмещать мне суждено,
И грудь их разобщить готова.
Одной хвататься грубо суждено
За этот мир, с его любовным телом;
В другой же все горе вознесено
Высоких праотцев к пределам[486]

.

По этому поводу создана была целая «теория двойственности души», в которой воплощался дуализм манихеев – два естества Христа и бог знает что еще[487].

Во всемирной литературе нет лучшего поэтического выражения человеческой дисгармонии, чем в этом монологе о душевной двойственности. Он изображает столь часто встречающуюся в юности неуравновешенность и обнаруживает молодость Фауста первой части.

Вернувшись в свою рабочую комнату, Фауст вновь предается пессимистическим размышлениям: