Этюды об ибн Пайко: Тройной роман

«Тысячу раз да здравствует, значит все-таки он теперь мусульманин?» — сумрачно спросил сгорбившийся мастер Иосиф.

«Как видишь — они славят нового мусульманина! — печально улыбнулся Гази-баба. — Раз так, мастер Иосиф-эфенди, скажем теперь — Аллах ему в помощь!»

«Да, пусть ему будет в помощь».

«А жена с детьми будут переходить в ислам?» — спросил кази.

Иосиф тяжело вздохнул.

«Дети его, они его имя носят. Дочь моя пока такого желания не имеет, баба-эфенди. Еще не прилетела та ворона, которая ей мозги выклюет».

«Все равно когда-нибудь да прилетит».

«Я свою дочь знаю. Она ее прогонит, баба-эфенди».

«А она опять прилетит».

«Дочка опять ее прогонит, баба-эфенди».

«Разве она не такая, как твой зять, смышленая и разумная».

«Нет, баба-эфенди, не такая, позор ей!»

«Знаешь, таким людям, как ты, я говорю вот что, — медленно сказал кази. — У каждого своя ноша. И только неся ее, человек становится человеком, Иосиф-эфенди. Но при всем при этом гяуру, который молится по-мусульмански, я бы и дверь не открыл. Для такого человека и веревки мало».

«Так и есть, баба-эфенди».

«Все с чего-то начинается, всегда есть первый раз, но иногда он же бывает и последним».

«Прощай, баба-эфенди, здоровья тебе».

Гази-баба посмотрел на мастера Иосифа долгим и теплым, понимающим взглядом. Потом направился к двери — шум на улице не стихал — и, не сказав больше ни слова, печально улыбнулся, собрал во рту слюну и плюнул, приоткрыв дверь лавки.

Мастер Иосиф улыбнулся в первый раз за все время.

Он тоже собрал слюну и плюнул себе между ног.

3.

Две недели подряд ибн Тайко не видел Атидже, выходящей из хамама Чифте.

Первый вторник он тешил себя мыслью, что, может быть, ей помешало что-то, произошедшее во дворце: ссора с другими ханум, которые, наверняка, ей завидуют, может, гости, неожиданно приехавшие из Стамбула — поэтому она была в бане утром и, торопясь вернуться, ушла раньше, чем обычно. В этот первый вторник Сандри был почти уверен, что и Атидже думает о нем и страдает от того, что пропустила встречу.

Во второй вторник он, чтобы подтвердить свою догадку, пришел к бане еще до ее открытия. Для этого ему пришлось отправиться из Блатие еще затемно, подвергаясь опасности нападения разбойников и грабителей, которые так часто встречаются по дорогам, а потом еще и ждать у городских ворот, пока не пройдут стражники. Но когда Атидже вновь не появилась, он, совсем растерявшись, сумел придумать только три причины этого: или она просто играет с ним и тихонько хихикает под своей чадрой, не приоткрывая ее ни чуточки, притворяясь, что это не она, а кто-то другой, просто чтобы посмотреть, как далеко простираются его к ней привязанность и верность, или бей запретил ей вообще ходить в баню, сказав при этом, что ему все известно и что он открыл ее намерения, или она не ходит в баню, потому что действительно больна.

Для его измученного сердца второе и третье предположения были более приемлемы. То, что Атидже играет с ним и смеется над ним, он не мог даже и представить. Связь, возникшая между ними, казалась ему такой сильной и такой искренней, что давно перешагнула время для кокетства и игры, да и не было у них такого времени, оно им не принадлежало. Они давно переросли все, что было обычным и обыденным, и, поскольку препятствия к их соединению были непреодолимыми, вся сила их чувств, в сущности, и выражалась большей частью в сопротивлении этой непреодолимости. Санджак-бей восседал между ними, как охотящийся сокол, внимательный и все замечающий издалека, видящий дальше, чем они оба, он показывал влюбленным путь и одновременно сбивал их с него. Сандри очень хотелось узнать, каковы мысли и дальнейшие планы бея. Он отправлялся на рыбную ловлю и возвращался с нее, считая часы до сна: он надеялся, что сон откроет ему будущее с помощью своих тайных знаков, и боль притупится: если Атидже действительно больна, то насколько больна, если же здорова, то когда он вновь ее увидит? Скучает ли она по нему и придумывает ли способы, как им встретиться? Боится ли она бея и, чтобы скрыть свою страсть, позволяет ему любить ее по-старчески целыми ночами и засыпать, прижимаясь своими влажными губами к ее сросшимся бровям?

Вечерами, когда Сандри укладывался спать, в окно стучали ветки кипариса, напоминая ему о словах Марина Крусича, что он в конце концов добьется счастья. Но когда? Он не мог ждать. Он начал делать насечки на хвостах рыб, которых отбирали для санджак-бея, как будто бы случайно, но для того, кто захочет их увидеть, эти надрезы будут ясными знаками приветствия и клятвами верности. Приходила ли Атидже на кухню санджак-бея, когда там готовили рыбу? Гладила ли шелковую чешую, зная, что ее гладил и он? Замечала ли она сделанные им надрезы? Трепетало ли у нее сердце, когда она их видела?