Этюды об ибн Пайко: Тройной роман

Влашка часто ходила в гости к турецким женам, которые, когда их мужья отсутствовали, плели циновки, сидя на пороге. Она всегда приносила им кофе, который привозил ей Марин из Дубровника. Она так долго с силой толкла его в ступке, что у нее потом болели плечи. Турчанки были приятные женщины: слушали ее внимательно, когда она жаловалась на свои болезни. Они даже начали учить ее турецкому языку, весело смеясь, когда она делала ошибки. Они разговаривали об участившихся в деревне грабежах и о ходивших слухах, что недалеко в камышах скрываются бандиты, и что стоит только поджечь фитиль, как они дадут о себе знать во весь голос. Дети играли в догонялки, пять камешков и классы, точно так же, как и дети христиан, бросая беловатую плитку на расчерченную землю. На задах по дороге крестьяне вели ослов, нагруженных плитняком, добытым в горах. Плитняк использовался для того, чтобы мостить городские дворы. Влашке нравилось тут, и она с удовольствием подставляла лицо мягко греющим лучам солнца. Она стала говорить Сандри то же, что говорил и Марин Крусич: что, похоже, люди отличаются друг от друга не по вере, а по силе и богатству, а меньше всего по своей бедности. Она, торопясь, произносила выученные ею турецкие слова, рассказывала Сандри о семи дочерях турок, про которых никто точно не знал, кто из них чья, потому что они были похожи, как зерна фасоли.

Ибн Тайко стад в базарные дни возвращаться из города вместе с крестьянами. По пути они здоровались и разговаривали с жителями из других деревень, которые гнали перед собой нагруженную скотину. Все со смехом вспоминали знаменитого дудочника Энвер-чауша, который в базарные дни на площади перед постоялым двором Капан-ан, совершенно забывая про все вокруг, играл на дудке свои мелодии перед покупателями и носильщиками. Они заходили в караван-сараи и там слушали истории путешественников-постояльцев, которые всегда рассказывали что-нибудь интересное про пережитое во время долгих странствий. Продолжив путь, крестьяне еще долго весело обсуждали эти происшествия, а блохастые деревенские собаки забегали вперед и валялись в дорожной пыли.

Однажды вечером к соседской лачуге подошли двое турок с ярко горящими факелами. Оба были в фесках, турецких штанах, с ружьями на плече и с перевязями на поясе. Один из них, одетый побогаче, был старшим. Они привязали коней к забору перед воротами, что-то спросили и потом вошли в дом точно в тот момент, когда начался вечерний намаз.

На следующее утро ибн Тайко, возвращаясь с охапкой собранного хвороста, встретил во дворе одну из дочерей соседей-турок. Девочка стояла и плакала за низким сараем, который находился позади их дома. Она была почти ребенком, неоперившимся и слабым птенцом и ходила еще без паранджи.

«Что случилось? — спросил Сандри, подбежав к ней. — Ты что, ушиблась?»

Та не ответила, только подняла на него полные слез глаза.

«Такая большая, красивая девочка, а плачешь, — засмеялся сын Тайко, желая развеселить ее. — Ну, хватит, не плачь».

«Достаточно того, что мне плохо, к чему ребенку печалиться?» — сказал он себе.

Девочка заплакала еще громче.

«Какая ты красивая, ты мне очень нравишься!» — выпалил Сандри по-турецки, смеясь, удивляясь сам себе, что он сумел сказать по-турецки целую фразу. Девочка и правда казалась очень миловидной с глазами, блестевшими от слез.

Она вздрогнула и внимательно посмотрела на него. Постояла еще некоторое время, думая о чем-то своем, потом подтянула шальвары и побежала к дому.

Тем же вечером отец девочки пришел в дом к ибн Тайко.

«Вчера вечером я согласился помолвить свою старшую дочь, сосед. А самая младшая теперь плачет, что ей в этом захолустье придется идти за какого-нибудь чужеземца, и то, только когда я выдам замуж всех ее старших сестер. Так меня разозлила, что пришлось ее выпороть… А теперь она пришла ко мне и говорит, будто ты ее любишь. Я бы ее и за последнего продавца бузы отдал, а уж за тебя отдать, сосед, было бы для меня честью, это чтоб ты знал. Я ничего не имею против, чтобы она сменила веру и стала твоей женой».

Сын Тайко почувствовал себя так, словно его выбросило в открытое штормящее море. Огромная волна быстро понесла его. Куда? Он не мог и не хотел ее останавливать. Пусть будет, что будет. Горькое удовлетворение горячей отравой разлилось по всему его телу. Могло показаться, что он отдаляется от Атидже, но на самом деле он к ней приближался, разве нет? Она была на берегу, а шторм нес его к ней.

Сосед вытащил часы, висевшие у него на поясе, и нетерпеливо посмотрел на них. Он не был уверен в том, какой ответ он получит.

«Не надо ей принимать христианство, я перейду в ислам», — с легкостью сказал, наконец, ибн Тайко.

Он был спокоен. Он не боялся того, что его ждет. Пусть бей боится. Он видел его сумрачное лицо, вся привлекательность с которого оплывала, как краска во время дождя. Он боялся, а ибн Тайко ликовал.

Этюд четвертый (Похороны)

1.