Этюды об ибн Пайко: Тройной роман

С этого дня сын Тайко стал смотреть на себя, как на человека, которого уже принесли в жертву. Вопрос был только во времени, когда его настигнет наказание. Он спрашивал себя, какую ловушку ему приготовит бей. Пробьет ли его грудь какая-нибудь шальная пуля, прилетевшая откуда-то, ниоткуда? Дубровчанин убеждал его, что ничего такого не произойдет, но он продолжал искать знаки во всем: и в гороскопе, и в перевернутой чашке кофе, который его мать теперь постоянно ему варила, и в предметах, попадавшихся ему на пути. Дым от полусырых поленьев едва выходил через трубу и стелился под крышей его низенького домика — это был знак его полуживой души, которой едва хватало сил как-то шевелиться и жить дальше. Стропила и балки совершенно почернели от дыма — и это был знак его наполовину сгоревшей воли, которую не могли пробудить к жизни даже обнадеживающие предсказания Марина Крусича. Когда вечером он кочергой шуровал в очаге, подернувшиеся пеплом уголья вдруг вспыхивали, как будто некая невидимая сила возвращала их на некоторое время к жизни перед тем, как им погибнуть окончательно — это был совершенно ясный знак того, каким будет его конец. Впрочем, смерть его как будто привлекала. Если этого не сделает бей, сможет ли он сам сделать это? Он почувствовал себя гораздо лучше, когда представил себя спасенным и освобожденным от страдания. Но если он умрет, он никогда больше не увидит Атидже, и не узнает, задумывала ли она совершить то же, что и он, и если да, то совершила ли. От таких мыслей лоб у него горел, и он был как в лихорадке. Смерть была не просто концом жизни. Ее приближение освобождало человека от привычек, делая осторожность и мудрость ненужными и не имеющими Ценности.

Так что Сандри, если не брать в расчет его мыслей об Атидже, заметил, что теперь, когда отпала необходимость придерживаться строгих правил и бояться наделать ошибок, его жизнь стала более счастливой. Ему было смешно, когда он представлял себе бея, проводящего долгие часы за терпеливым обдумыванием его погибели. Ему уже было неважно, как и когда все это случится.

Но все же уголек, который перед тем, как угаснуть, ярко вспыхнул, заставил его однажды утром, умывшись в канаве у ограды, решительно пойти и познакомиться с соседями. Недалеко от его дома в Блатие, в хижине каких-то выселенных христиан жили турки, переселенцы из Малой Азии. Он чувствовал, что тем, что идет к ним, он как бы посылает сигнал Атидже — он зовет ее, приближается к ней. Перед тем как исчезнуть, он собрал волю в кулак и решил сделать что-нибудь для них обоих.

Его соседями были два брата с семействами, один из них был чабаном у бея, а другой плел корзины, верши для ловли рыбы и рогожи из камыша. Их жены уходили со двора, когда к их дому кто-нибудь приближался, но звуки бубна, которые по вечерам часто доносились с их стороны до слуха ибн Тайко, рассказывали ему печальную повесть всех бедняков, которые свое, порой напускное, веселье используют для того, чтобы перед всем миром показать свое счастье, счастье, которого так не хватает богатым. Третий же брат держал мясную лавку в городе, мясную лавку бея, и может быть поэтому на крыльце домика этих турок иногда гордо висела, часто по несколько дней, зарезанная яловая овца. Когда по вторникам Сандри ходил в город, то по привычке, проходя мимо многочисленных мясных лавок Скопье, выбирал лавку Илми — заходил туда, а Илми торопился подать ему табуретку и приказывал своему помощнику принести из кофейни на базаре две чашки крепкого густого кофе с сахаром. Если ибн Тайко чувствовал своего рода жалость по отношению к двум его братьям из Блатие, то Илми чувствовал жалость к Сандри, потому что, когда он предлагал ибн Тайко отрезать для него лучший кусок мяса от висевшего тут же барашка, то тот отказывался, хоть и хвалил Илми, говоря, что у него лучшее мясо на всем базаре — на это Илми только качал головой и говорил:

«Большое спасибо, ибн Тайко, но все же, почему ты ничего не покупаешь?»

А тот стоял среди бараньих туш, висевших на крюках, и чувствовал себя, как будто его самого повесили на металлический крючок бея. Просто он этого не знал. А его отношение к Илми и его братьям было неизменным: он жалел их, они, в свою очередь, его.