Этюды об ибн Пайко: Тройной роман

«Понимаю, — сказал бей и вздохнул. — Понимаю также, что это не имеет ничего общего ни с верой, ни с осведомительством. Наши сердца больны, Сафет-эфенди, и поэтому мы грешим, совершаем неблаговидные поступки. Больно и твое, и мое сердце. Но миру это не интересно, и поэтому я хочу спросить тебя: ты построишь мечеть во славу Аллаха? Чтобы христиане дивились и желали быть такими, как ты».

«Если ты скажешь, пресветлый бей, то я готов. Но только где взять деньги? Я нищий».

«Ты будешь богатым. Я сделаю тебя управляющим. Но это настолько же награда, насколько и наказание, понимаешь ты это?»

«Понимаю, пресветлый бей».

«А теперь иди. И спасибо за книгу. А если ты хочешь видеть Атидже, приезжай через неделю в бани Каплана. Мой врач Ибрагим-ага сказал, что мне давно пора съездить туда. Там горячие и полезные для здоровья источники. У помещика Каплан-паши там поместье, и он очень богат. Все поля в Зелениково, Беране и Айдинче — его. Он прислал мне письмо и пишет, что он счастлив, что я поеду на воды к нему. Я возьму с собой трех жен, некоторые из них давно жалуются, что у них кости ноют».

Ибн Байко чуть не задохнулся от возбуждения:

«И Атидже приедет?»

«Я без нее никуда не езжу, ты знаешь, она мне мила больше всех других. Если ты возьмешь с собой свою жену, они смогут искупаться вместе, поболтать и посплетничать по женскому обычаю, так что твоя жена сможет тебе потом пересказать ответы на все, что ты хотел бы спросить у Атидже».

С Гюльсиме они жили хорошо. Как двое несчастных, которых сунули в одну бочку. Она, хотя и была гораздо моложе его, первой заметила, что перемена в их жизни произошла не только потому, что он потурчился и женился на ней или потому, что они сменили место жительства. Сафет-эфенди был назначен управляющим и жил с ней теперь в довольно большом доме в селе Айдинцы: он был хорошим управляющим, мягким и справедливым, но перемена была не в этом, даже если учесть то, что недоверчивые крестьяне, не привыкшие к такому к себе отношению, считали управляющего, который не выжимал из них все соки, тупым и глупым. Гюльсиме угадала правильно: изменения происходили глубоко в нем самом, невидимые для других. Наружно он оставался таким же добрым, но внутри он был зол и раздражен, наружно справедливым и терпеливым, а внутренне готовым к жестокости. Но опять же не потому, что так быстро сменил веру. И не потому, что мечеть, которую уже давно начали строить, скоро должна была быть готова, и поэтому ему каждую ночь снилось, что он слышит проклятия гяуров или укоры влашки и старого Тайко. Все это было вне его, догадывалась Гюльсиме со своей детской чистотой и женской проницательностью. Раньше его смирение было смирением человека, который с младых ногтей был приучен быть гордым, и смирение считал чем-то вроде хороших манер. И теперь он был не смирен, но унижен, как сломанный тростник, который никак не может выпрямиться. Он и раньше был немногословен, даже молчалив — она видела его таким и знала, что это была молчаливость человека, желающего обучиться чему-нибудь у других. Теперь его молчание стало замком, на который он запер себя, чтобы зловоние, которое отравляло его, не просочилось наружу.

Гюльсиме догадывалась, что его что-то точит. Как сказал бы ее отец — он сам не знает, какая мука его мучит. Если бы все дело было в другой женщине, он бы не женился на ней, думала Гюльсиме. Он имел право взять себе еще одну жену или столько, сколько бы захотел, но он об этом и не думал, единственные женщины, с которыми он общался, были ее сестры. Изменение в нем было настолько глубоким и основательным, что и ему требовалось время, чтобы осознать его, познать самого себя, а поскольку времени на это у него не было, он вел себя, как замерзший путник-чужестранец, стучащийся в дверь незнакомого одинокого дома с просьбой впустить погреться.

Он еще больше ушел в себя, особенно после того, как их год назад не пустили в бани Каплана. Гюльсиме прекрасно все это помнила. Они отправились в путь с полной повозкой подарков, которые собирались раздать гостям от управляющего села Айдинцы — и это было своего рода унижением, да, что поделаешь, так уж был Сандри воспитан. Гюльсиме тогда вся возбужденно трепетала от мысли, что она попадет в компанию таких известных ханум, она, которая всю жизнь в Блатие только и делала, что плела рогожи. При этом она была беременна, так что хотела спросить у опытных женщин, можно ли ей купаться в горячих водах источников. Ее муж не прислушивался к советам ее матери, родившей нескольких дочерей, Сандри быстро и решительно вел ее к чему-то, что влекло его сильнее смерти и погибели: такое впечатление, что он жертвовал и ею, а не только собой. Гюльсиме тогда не знала, что это такое, это безумное напряжение, несущееся вверх тормашками слепо, не разбирая дороги. Она была слишком юна и неопытна и не знала про темные стороны любви, беспощадно сжигающей сердце влюбленного.